Я не знал довоенной Генуи. Бесконечное число раз я проезжал ее в сумерках, но поезд идет под землей, и пассажиру не удается даже мельком увидеть красоты города. Английские и американские туристы не обращают на него внимания, они спешат в Рим, Флоренцию да Венецию. Геную, конечно, с ними не сравнить. В ней нет выдающихся произведений искусства и мало прославленных призраков. Она величава и довольно прозаична, и почти незаметна среди несравненной красоты Италии. В иной стране она вызывала бы всеобщий эстетический восторг.
Все интересное, помимо Кампо Санта, находится в небольшом треугольнике между двумя железнодорожными вокзалами и морским берегом. Здесь перед вами предстают две улицы дворцов и около тридцати церквей, являющих все периоды развития архитектуры от раннего Средневековья до позднего рококо. Все дворцы, как я полагаю, находятся в общественной собственности или совмещают офисы и квартиры. Пароходная компания, куда я отправился, чтобы подтвердить, что мои намерения отплыть на их судне остались неизменны, помещается в изысканном строении восемнадцатого века, ворота которого ведут в cortile
[197], где сквозь дальнюю арку виден висячий сад, поднимающийся к солнцу по террасам, которые искусно украшены скульптурами. Обе основные улицы, виа Бальби и виа Нуова, которая получила новое малоприятное название виа Гарибальди, узки и погружены в густую тень, кроме крыш и верхних этажей, и солнце, озаряя на восходе и закате фронтоны и карнизы, предлагает взору их красоту. Дверные проемы громадны, и сквозь их квадратные рамы часто можно любоваться ослепительным видом позади открытых лестниц, с одной стороны улицы — на море, с другой — на горы. Крутые, заполненные народом, но чистые и приятные улочки спускаются к гавани. Генуэзцы так же вежливы, как римляне. Среди попрошаек нет детей, только привычные старики нищие в черных хламидах сидят, перебирая четки, на ступеньках церквей. Генуэзцы, живущие в Старом городе, рано отходят ко сну. Прогуливаясь вечером после обеда, видишь: улицы пустынны, на каждом углу изображения святых, возле которых теплится лампадка, лишь изредка проезжают автомобили.
Лучший отель находится близ вокзала. Багаж уже доставлен туда по тоннелю под улицей, на которой днем очень сильное движение. Отель не хуже, чем в любом другом городе. Как я говорил, попробовать их кухню я не мог, это не входило в стоимость билета; но все остальное, я убедился, было первоклассным, особенно два швейцара. Когда путешествуешь, твой комфорт обеспечивают не столько повара или управляющие, или метрдотели, сколько швейцары. В Англии сии важные фигуры встречаются все реже, а в Америке так о них вообще ничего не известно. За пределами Европы они имеют склонность превращаться в мошенников. В Англии существует Корпус комиссионеров
[198], который имеет собственное кладбище в Бруквуде. Бравые ветераны в мундирах, увешанных медалями, в свое время стоили мне уйму шестипенсовиков. С другой стороны, швейцары должны быть полиглотами, людьми невозмутимыми, как крупье, терпеливыми, как монахини, знать все на свете и иметь крепкую и точную память, как библиотекари. Миссис Стич обладала некоторыми из этих качеств, но не всеми. Из меня вообще получился бы наихудший из всех швейцаров. Генуэзские швейцары романтически предположили, что у нас с миссис Стич тайное свидание в отеле, и проявили исключительный такт, оберегая наш покой и не выдав наших имен какому-то любопытному, которого они приняли за частного детектива. Мне хотелось думать, что существуют интернациональные общества швейцаров, объединенные в суверенный орден наподобие рыцарей Мальтийского ордена, и роскошное кладбище, где они могут лежать бее вместе в конце жизни, но мне сказали, они никогда не отдыхают вместе и чаще всего уходят на покой совсем молодыми, довольно богатыми и мирно откармливают уток в уединении тихих долин.
Миссис Стич и я не особо усердствовали с осмотром достопримечательностей. После ночи, проведенной в спальном вагоне, чуда не произошло, я не почувствовал себя моложе. Я еще не мог ни проходить больше двух миль за день, ни съесть больше ложки или двух восхитительных рыбных блюд, которые ставили перед нами. Я был той же старой развалиной, что со стонами и охами добралась до Паддингтонского вокзала. Но глаза мои начали открываться. Долгие месяцы они отказывались видеть; словно слепой, я ходил по тропинкам и деревушкам Сомерсета и нескольким знакомым кварталам Лондона, которые лежат между Лондонской библиотекой и отелем «Гайд-парк». Нужно было сильнодействующее средство, чтобы моя способность видеть скорее восстановилась, и таким средством оказалась барочная экстравагантность росписей иль Джезу
[199]. Пелена спала с моих глаз, и я был готов воспринять более тонкую красоту генуэзского собора св. Лоренцо.
Этот свой дневник я публикую в надежде, а не в наглой самоуверенности, что вещи, которые вызвали у меня любопытство и интерес в протяжение моего недолгого путешествия, будут любопытны и интересны еще кому-то. Я не пытаюсь быть советчиком и перечислять все, что необходимо посмотреть, и даже все, что увидел я сам. Серия описаний знаменитых городов Э. В. Лукаса «Странник», которая создает обманчивое впечатление легкой прогулки по этим местам, острого взгляда, свободно скользящего по этим красотам, памяти, содержащей массу исторических сведений и анекдотов, на самом деле, как поведала нам его дочь, — это результат бешеной беготни и торопливых записей, над которыми мы смеемся, наблюдая их у менее ловких туристов. Эти два дня, проведенные в Генуе, я ковылял рядом с миссис Стич, заглядывал в места, казавшиеся интересными, присаживался при всякой возможности и внимательно смотрел; и у меня открылись глаза. Я не ставил себе целью осмотреть за свою поездку побольше архитектурных достопримечательностей, зато наострил глаз на камнях Италии, словно другие очки надел.
Я столкнулся с одной маленькой загадкой, которая часто с тех пор волновала меня. На протяжении столетий самой знаменитой реликвией сокровищницы собора св. Лоренцо (в котором, как утверждают, хранятся останки св. Иоанна Крестителя, заключенные в богатый ковчег для показа и выноса во время процессий) был Сакро Катино
[200]. Это большой плоский сосуд зеленого стекла, разбитый и вновь собранный из осколков (нескольких маленьких кусочков недостает), вставленный в красивую оправу. Он по-прежнему выставлен в сокровищнице, но ризничий не утверждает, что он подлинный. У этой реликвии длинная история. В 1101 году генуэзские и пизанские крестоносцы разграбили Цезарею. Добыча была огромной, но генуэзцы удачно обменяли всю свою долю на один этот сосуд, поскольку местные ученые мужи уверили их, что Господь использовал его на Тайной вечере для омовения ног апостолов. Более того, будто он сделан из цельного изумруда огромных размеров, который Соломон подарил царице Савской.
