Новая краса Кремля выгодно смотрелась на опустевшей Красной площади: тут снесли все лавочки, будочки, шалашики и халупки, архитектурно загрязнявшие ее простор. Не пощадили даже десяток обветшалых деревянных церковок — их потерю Федор Алексеевич возместил обширным строительством каменных храмов в иных местах «стольного города». Красная площадь сделалась дивно хороша и оставалась таковой… покуда там не появился новый архитектурный мусор: аляповатый картонный балаган катка.
При Федоре Алексеевиче Кремль пережил кратковременный, но пышный расцвет перед эпохой длительного увядания.
Поразительно, как много строил «слабый и болезненный» царь! Он творил прекрасное обиталище для себя и своего семейства. Сюда он привел первую свою супругу. Сюда, стоя при дверях смерти, привел и вторую, питая отчаянную надежду выжить, подняться, судьбу свою устроить лучше прежнего. Он чувствовал в себе большую внутреннюю силу. Порой она побеждала телесную немощь. А когда все-таки отступала, царь упрямо рассчитывал: это временно, еще Бог поможет, выкарабкаюсь…
Он не хотел умирать рано.
Он мечтал жить долго, красиво, насыщенно.
Он рвался переустраивать жизнь вокруг себя к лучшему.
И он кое-что успел, этот царь-отрок. Не ему, так державе его пригодилось созданное по монаршей воле великолепие.
ОХАБНИ И КАФТАНЫ
Царствование Федора Алексеевича — короткое, но бурное. Война с турками, реформы, старообрядческие «гари»…
Но в память современников и ближайших потомков имя государя вошло благодаря далеко не самому важному его нововведению. Можно сказать, проходному. Оно запомнилось более всего прочего, поскольку задело самую консервативную сторону жизни общества, а именно повседневный быт.
То-то удивился бы сам Федор Алексеевич!
Для того чтобы этот парадокс высветился во всей его причудливой красе, стоит привести отрывок из одного летописного памятника:
«В лето 7184-е (1676) иануариа в 30 день великий государь, царь и великий князь Алексий Михайлович всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец, оставя царство земное, пересел ися в вечныя обители; царство ва 32 лета. Того же лета воцарися сын его, благоверный царевич Феодор Алексиевич. Венчан бысть царем и государем в соборной церкви святейшим патриархом Иоакимом.
И бысть сей государь кроткий, в делех разсудительный, премудростию и разумом подобный Соломону. При его же царстве повелением его верховые святыя Божия церкви украсишася предивным благолепием, и град Кремль поновися, и на башнях верхи изрядно построишася.
В лето 7189-е (1680) октября в 22 день великий государь, царь и великий князь Феодор Алексиевич указал бояром, окольничым, думным, служилым людем и всякому чину древнюю одежду — однорядки и охобни — не носить, а указал носить всякому чину служивое платье: кафтаны не на подъем.
В лето 7190-е (1682) апреля в 27 день великий государь, царь и великий князь Феодор Алексиевич, оставя царство земное, переселися в вечныя обители; царствова 6 лет»
[123].
Итак, что же запомнилось от шестилетнего правления Федора Алексеевича? Занял престол после кончины отца, украсил кремлевские церкви и крепостные башни, провел реформу: запретил охабни! — и сам скончался. «Поновление» храмов и башен — хорошее, конечно, дело, но когда оно совершилось, не помнят. А вот повеление не носить охабни помнят очень хорошо. Это единственное событие царствования, точная дата которого сохранена летописью.
Отмена охабней стала чуть ли не визитной карточкой царствования Федора Алексеевича. А сколько отзывов и комментариев получило это маленькое нововведение в книгах и статьях историков! Его склоняли на все лады, придавая то один, то другой смысл.
Сведения об этом сохранились во множестве источников. Притом смысл «реформы» передается очень по-разному. Как видно, всем запомнилась отмена одежды, имевшей звучное, можно сказать, сочное русское название «охабни», а вот почему и на что их меняли — размылось в исторической памяти народа. Причем размылось до такой степени, что иногда позволяет заподозрить в «реформе» значение, прямо противоположное тому, которое вкладывал в нее сам царь.
Иностранцы запомнили: Федора Алексеевича упросила расправиться с охабнями первая его супруга Агафья Грушецкая. «Прежде всего, она уговорила [мужа] отменить охабни, то есть одежды безобразные женские, которые на войско надел тиран царь, когда оно бежало позорно без битвы с поля сражения, далее она уговорила стричь волосы и брить бороды, носить сабли сбоку и одеваться в польские кунтуши»
[124]. Запомнили также и то, что приблизительно в это время русский военно-служилый класс принялся охотно переодеваться в польское платье. Один французский дипломат, посетивший Московское государство в 1689 году, впоследствии говорил: «Люди одеты почти так же, как поляки, богатые носят зимой одежду из голландского сукна, подбитого прекрасными мехами»
[125]. Другой иноземец через несколько лет после смерти царя указывал, что Федор Алексеевич «…возненавидел отеческие обычаи, ему нравилась и одежда, и украшения польские»
[126]. Приметили и то, что родные сестры Федора Алексеевича, Екатерина и Мария, переоделись в польском вкусе. Екатерина Алексеевна совсем «…забросила московские кафтаны, перестала заплетать волосы в одну косу».
Тут много сказано странного и путаного. Обычай позорить неудачливых воевод, приказав им надеть женское платье, у русских государей водился. Так поступал, например, Иван Грозный. Именно его, очевидно, поминают как «тирана». Но к середине XVII века о сем древнем обыкновении и думать забыли. Охабни конечно же никогда не были исключительно женской одеждой, но, напротив, мужской. Их носили массово, и ничего позорного в том не заключалось. А вот польская одежда действительно составила московскую моду 1680-х годов.
Могла ли царица с ее полонизированными манерами «уговорить» царя Федора Алексеевича по части охабней, польских кунтушей, стрижки волос, бритья бород, ношения сабель? Тут надо разбираться по пунктам и очень осторожно.
Сам царь ходил без бороды. Возможно, это результат уговоров жены — оно, конечно, «ночная кукушка дневную перекукует»… Такое уже бывало в истории Московского государства: молодая красавица Елена Глинская когда-то упросила своего неюного супруга Василия III сбрить бороду. И ничего, государство не рухнуло. При Федоре Алексеевиче, да и позднее, брадобритие осуждалось Церковью, но не преследовалось со стороны светских властей. Оно существовало в виде моды, несущей вызов старым обычаям, и, вероятно, его подпитывали вкусы самого царя. Но при Федоре Алексеевиче брить бороды принялись очень немногие. Европейцы, посещавшие Москву после кончины Федора Алексеевича, с недвусмысленной ясностью говорят: московиты носят длинные бороды. Никуда, таким образом, бороды не делись.
