Насколько Никон прославился своей жесткостью, склонностью к радикальным мерам… Иоаким намного превосходил его и в первом и во втором! Никон оставляет впечатление раскаленной лавы, вырвавшейся из жерла Русской цивилизации, которая уже начала было застывать, принимать строго определенные формы. Он ломал, строил новое, обжигал, исправлял, строжил священников и указывал боярам. В нем словно бы поселилась огненная стихия, безжалостно палившая всё, что непрочно, нелепо, косо, а заодно уничтожавшая порой и то, чему следовало бы сохраниться. Иоаким — иной человек. Он не жгуч, он холоден. Он — прирожденный охранитель. Он — камень. Иоаким, с его административным даром, превосходно видел, какой должна быть Церковь как система, какой порядок для нее идеален. И столь же хорошо видел, где, кем, насколько этот порядок нарушен, этот идеал искажен. Вся его деятельность — восстановление идеального порядка, а там, где настоящего идеального порядка не существовало никогда, — его строительство. Он безжалостно рационален. Он не палит, он морозит. И всякий раз студеная его логика ставит принцип выше отдельного человека, а охранение — выше развития. Вот идеальный консерватор в русской истории, притом один из крупнейших по положению своему! И слово «консерватор» взято здесь в положительном ключе. Если говорят, что Никон мощно повлиял на жизнь Церкви, то имеют в виду его духовное революционерство. Но Иоаким — никак не революционер. Он представляет собой нечто прямо противоположное. И влияние Иоакима на жизнь нашей Церкви, наверное, масштабнее влияния Никона. Иоаким правил ею 16 лет — больше любого из наших патриархов допетровского времени. Пережил трех правителей! Он застал Церковь в состоянии разброда и шатания, а сдал ее своему преемнику Адриану как хорошо вышколенный гвардейский полк, застывший на плацу в ожидании парада. Со староверами он справиться не мог — его холод, его свирепые «дисциплинарные» меры не могли возыметь действия, тут требовалась более тонкая политика.
Но, во всяком случае, влияние раскольничьих общин на церковный организм Иоаким свел к минимуму Не достигнув успеха, он и не проиграл.
Сильный человек. В чем-то — страшный. В чем-то — чрезвычайно необходимый. Умный, решительный, неотступно добивающийся того, что считает правильным. Если надо, «смыкающийся» со светской властью ради восстановления порядка. А если надо, конфликтующий с ней. По свидетельству одного из староверов, Иоаким однажды сказал Алексею Михайловичу: «Я не знаю ни старой, ни новой веры, но что велят начальники, то и готов творить и слушать их во всем». Бог весть, сколько в том правды: известный деятель раскола дьякон Федор, которому принадлежат эти слова, был не очень-то расположен к Иоакиму, да и не очень-то осведомлен о реальных словах его и делах. Но если нечто подобное действительно прозвучало, то надобно видеть смысл фразы в контексте всей долгой судьбы Иоакима. Он мог являть покорность вышестоящему лицу — настоятелю, когда был в келарях
[208], патриарху, когда был в митрополитах, царю, когда был в патриархах. Иногда он сверкал необыкновенным, чрезвычайным смирением, и даже Никон, не любивший Иоакима, признавал его смиренность. Но… с течением времени Иоаким все равно направлял своего начальника туда, куда считал правильным. Хоть настоятеля, хоть патриарха, хоть самого царя. Его смирение сочеталось с несокрушимой волей. Самого патриарха свернуть никто не мог.
О временах, когда Иоакиму пришлось строить отношения с царем Алексеем Михайловичем, очень хорошо написал современный историк А.П. Богданов: «Иоаким знал, чего хочет добиться для Церкви, умел достаточно осторожно и предусмотрительно проводить свою линию, не раздражая богомольного и потому особенно склонного вмешиваться в духовные дела самодержца»
[209]. Но когда Иоаким узнал, что царский духовник завел себе любовницу, он смирил дерзкого священника, посадив его на цепь. И царского гнева не испугался: то, в чем пастырю следовало стоять твердо, он никогда не сдавал.
В первые годы соработничества с Федором Алексеевичем Иоаким мог легко водить рукой молодого монарха. В 1677 году он, например, добился окончательного уничтожения ненавистного Монастырского приказа, столь любезного прежнему государю. Тогда же Иоаким провел ряд мер, жестко унифицируя архиерейское богослужение и повышая роль богослужения патриаршего, упавшего было в авторитете. Так, «шествие на ослята», совершаемое в Вербное воскресенье и символически означающее вход Иисуса Христа в Иерусалим, отныне запрещалось совершать кому-либо из русских архиереев, помимо патриарха Московского, и где-либо, кроме столицы. Иоакиму удалось преодолеть строгий запрет, не позволявший дворянам-землевладельцам отдавать вотчины под строительство храмов.
Люди, явно мешавшие его деятельности, сейчас же отшвыривались с дороги. Тот самый духовник Алексея Михайловича Андрей Савинов, коему пришлось посидеть, смиряясь, на цепи, посмел возвысить голос против Иоакима. На отпевании старого царя «прощальную» грамоту вложил ему в руку патриарх; духовник увидел в том нарушение устоев: как же так, почему прежде это делали духовники, а тут вместо него почетную миссию исполнил патриарх? Андрей Савинов призывал дать ему войско для нападения на патриарха-«супостата». Тот созвал собор и добился решения, по которому наглого бесчинника отправили в дальний Кожеозерский монастырь. И Федор Алексеевич непутевого священника отдал, хотя тот и был любимцем его отца.
Более того, сам чин поставления Федора Алексеевича на царство сильно изменился по сравнению с таким же чином, использовавшимся при коронации его отца. Тут видно активное вмешательство Иоакима. На первое место в венчальном чине Федора Алексеевича поставлена Церковь. Новый государь, говорится там, восходит на царский престол «по преданию святыя восточные Церкви». Таким образом, царская власть санкционируется прежде всего властью духовной и вручается по ее «преданию». То, что монарх унаследовал державу от отца и деда, убрано на второй план. Во время совершения длительного и пышного обряда Федор Алексеевич должен был произнести полный православный Символ веры в ответ на вопрос патриарха: «Како веруеши и исповедуеши Отца, Сына и Святаго Духа?» Такого прежде не случалось. Притом царь воспроизводил вариант Символа веры, исправленный при Никоне и отринутый старообрядцами. Всему свету продемонстрировали не только то, что московским государем может быть лишь истинно православный человек, но и то, что ждать от него возврата ко временам дониконовского «древнего благочестия» не стоит.
Федор Алексеевич видел и чувствовал: у «духовных дел» в его державе есть крепкий и рачительный хозяин. Когда необходимо, он поддержит государя (Иоаким оказывал ему действенную поддержку неоднократно), но в опеке со стороны светской власти, даже ее главы, он не нуждается.
Исключительно важной совместной работой царя и патриарха стала христианизация нерусского населения на недавно присоединенных территориях. Речь идет прежде всего о Приуралье и, в какой-то степени, о Поволжье, где христианизация началась давно, но тормозилась то Смутой, то разинщиной. По словам современного историка Н.Ф. Демидовой, Иоаким и Федор Алексеевич «выступали здесь единым фронтом»
[210]. Они использовали меры как поощрительные, так и принудительные, но вооруженной силой не пользовались. В Сибирь отправились искусные миссионеры. Новокрещенов правительство стало на несколько лет освобождать от выплаты налогов. Им выдавали серебряные кресты, иконы, новые суконные кафтаны. Все знатные землевладельцы магометанского вероисповедания, в поместьях и вотчинах которых жило христианское население, теперь могли сохранить свои владения, только крестившись. В противном случае казна забирала земли. Вместо них давали вотчины и поместья, населенные иноверцами. Правительство опасалось, что хозяева силой загонят крестьян в ислам, да и само подталкивало знатных служилых татар переходить в православие.
