– В таком случае, – сказал Юстас, – могу только порадоваться, что вы обрели свободу.
Какое-то время миссис Твейл хранила молчание.
– После смерти Генри, – сказала она, – все шло к тому, что я вернусь туда, откуда явилась.
– К бедным, но добрым?
– К бедным, но добрым, – эхом повторила она. – Но, к счастью, миссис Гэмбл нуждалась в ком-то, кто бы читал ей вслух.
– И теперь вы живете с богатыми, но недобрыми, так получается?
– Да, я паразитирую, – спокойно признала миссис Твейл. – Состою чем-то вроде почетной горничной при старой леди… Но здесь вставала проблема выбора из двух зол.
Она открыла свою сумочку, достала платок и, приложив к носу, вдохнула ароматы цибетина и цветов. В доме отца вечно стоял запах капусты и пудинга на пару, а в клубе для девочек… Там и пахло девочками.
– Лично я, – сказала она, – предпочла быть нахлебницей в таком доме, как ваш, чем в своем доме стать… Кем я могла бы там стать, имея доход шиллингов пятьдесят в неделю?
Снова наступила короткая пауза.
– Оказавшись в вашем положении, – сказал потом Юстас, – я скорее всего сделал бы такой же выбор.
– И вы бы меня не удивили, – таков был комментарий миссис Твейл.
– Но я бы сумел поставить себя…
– Поставить себя способны только те, кто располагает для этого средствами.
– Даже рядом с ископаемыми скорпионами?
Миссис Твейл улыбнулась:
– Ваша теща предпочла бы громко говорящего медиума. Но даже ей приходится довольствоваться тем, кого она может найти себе.
– Даже ей! – повторил Юстас с сиплым смехом. – Но должен сказать, ей очень повезло, когда она нашла вас. Согласны?
– Не так повезло ей, как мне самой.
– А если бы вы не обрели друг друга, что тогда?
Миссис Твейл пожала плечами:
– Возможно, я смогла бы немного подрабатывать книжными иллюстрациями.
– Так вы рисуете?
Она кивнула:
– Втайне от всех.
– Почему же втайне?
– Почему? – переспросила она. – Отчасти в силу привычки. Вы должны понимать, что мои занятия рисованием не слишком поощрялись в родительском доме.
– По каким причинам? Эстетическим или этическим?
Она улыбнулась и пожала плечами:
– Кто знает.
Однако миссис Крессуэлл была настолько неприятно поражена и расстроена, обнаружив альбом с карандашными набросками дочери, что три дня провалялась в постели с приступом жуткой мигрени. После этого Вероника уже ничего не рисовала, кроме как запершись в туалете и на листке бумаге, который не грозил засорить унитаз.
– А кроме того, – добавила она, – иметь свой секрет замечательно само по себе.
– Разве?
– Только не говорите, что у вас по этому поводу такие же взгляды, какие были у моего мужа! Генри непременно стал бы нудистом, родись он десятью годами позже.
– Но вы бы нудистской не стали никогда, хотя и родились десятью годами позже?
Она энергично помотала головой:
– Я бы даже не стала составлять списка для прачечной, если бы кто-то находился рядом. Но Генри… Дверь его кабинета никогда не закрывалась. Никогда! Мне делалось плохо при одном взгляде на него.
Она немного помолчала.
– В начале каждой литургии читают одну ужасную молитву, – продолжала она. – Вы ее знаете. «Боже всемогущий, для кого открыты все сердца, кому известны все наши желания и от кого невозможно ничего утаить». Это действительно ужасно! И я делала рисунки на эту тему. Именно они больше всех остальных расстроили мою маму.
– Охотно верю, – сказал Юстас, усмехнувшись. – Но вам как-нибудь следует непременно показать некоторые из своих работ мне.
Миссис Твейл испытующе посмотрела на него, а потом отвела глаза. Несколько секунд никто из них не произносил ни слова. А затем медленно и тоном человека, который обдумал вопрос и пришел наконец к решению, она ответила:
– Вы – один из немногих, кому я не против показать их.
– Это мне льстит, – сказал Юстас.
Миссис Твейл снова открыла сумочку и из ее ароматных глубин извлекла кусок бумаги размером в половину тетрадного листа.
– Вот то, над чем я работала утром.
Он взял листок и вставил в глаз монокль. Рисунок был выполнен чернилами и, несмотря на малые размеры, отличался тщательной проработкой деталей. Профессионально, но отталкивающе претенциозно. Он вгляделся пристальнее. На рисунке была изображена женщина, одетая в подобающе строгое, хотя и великолепно сшитое по моде платье, которая с молитвенником в руке шла по центральному проходу церкви. Позади себя на веревочке она тянула магнит в форме обычной подковы, но выведенный так, что он напоминал два бедра, обрубленных у коленей. На полу чуть в стороне от женщины лежало огромное глазное яблоко размером с тыкву, чей зрачок был уставлен в тянувшийся все дальше магнит. Из этого безумного глаза росли две похожие на червей руки, длинные пальцы которых ногтями цеплялись в пол. И таким сильным было притяжение, встречавшее не менее мощное сопротивление, что ногти оставляли на каменных плитах заметные борозды.
Юстас приподнял левую бровь, позволив моноклю выпасть из глаза.
– В этой притче есть только одно, что мне не понятно, – сказал он. – Почему в церкви?
– О, на это может быть множество причин, – ответила миссис Твейл. – Респектабельность всегда усиливает привлекательность женщины. А богохульство придает наслаждению пряной остроты. И потом, церкви – это те дома, где люди сочетаются браком. А кто вам сказал, что у нее в руках не «Декамерон» в черном кожаном переплете, который делает его похожим на молитвослов?
Она забрала листок и снова сунула его в сумочку.
– Право, жаль, что веера вышли из употребления, – продолжила она совершенно другим тоном. – А те белые маски, что надевали в эпоху Казановы! Или разговоры дам, находящихся по разные стороны ширмы, как в «Повести о Гэндзи». Это было бы просто божественно!
– Неужели?
Она кивнула. Ее глаза невольно разгорелись от непрошеного возбуждения.
– Можно было бы творить невообразимые вещи, разговаривая через ширму с викарием о… Скажем, о Лиге Наций. Просто невообразимые!
– Например?
Но в ответ донесся только тот же чуть слышный хрюкающий смешок, какой он уже слышал прежде. Разговор опять прервался.
– А вообразите себе, какие гнусности можно было бы обсуждать не краснея, – добавила она.
– Вам так хотелось бы иметь возможность обсуждать гнусности?
Миссис Твейл кивнула.
– Из меня получился бы хороший ученый, – сказала она.
