Юстас не смог сдержать смеха. Но, как обычно, последним смеялся мсье Вейль. Мало-помалу пресыщенный паша начал сдавать свои позиции. Да, вероятно, он согласится, но ему нужно подумать… И разумеется, если цена не окажется заоблачной…
Восемь тысяч лир, назвал сумму работорговец, всего восемь тысяч не только за шедевр, но и за гарантию будущего дохода как от ценнейшей акции с золотым обрезом.
Хотя цифра звучала вполне разумной, Юстас счел своим долгом поторговаться.
Нет, нет, восемь тысяч, и ни чентисимо меньше. Но если мсье Юсташ купит две и заплатит сразу, они достанутся ему за четырнадцать.
Четырнадцать, четырнадцать… Принимая во внимание письмо, полученное этим утром из банка, он мог считать, что два Дега достались ему практически бесплатно, ни за грош, даром. А потому, легко успокоив свою совесть, Юстас достал чековую книжку.
– Я заберу их с собой, – сказал он, указывая на женщину, мывшую ноги, и фигуру с полотенцем.
Пять минут спустя с квадратным плоским пакетом под мышкой он снова вышел на залитую солнцем улицу Торнабуони.
От Вейля Юстас направился в библиотеку Вьессо, чтобы узнать, нет ли у них «Человека-машины» Ламетри, но нужной книги у них, конечно же, не оказалось, и, пролистав страницы свежих обзоров французской и английской литературы в напрасной надежде подобрать себе что-нибудь почитать, он снова вернулся в толкотню узких улочек.
После минутного колебания он разрешил себе заглянуть ненадолго в Барджелло, а потом, уже перед самым обедом, наведаться к Бруно Ронтини и договориться, чтобы тот устроил для Себастьяна экскурсию по вилле Галигаи.
Десяти минут среди произведений Донателло оказалось достаточно, и с головой, забитой героическими образами в бронзе и мраморе, он зашагал в сторону букинистического магазина.
Да, было бы хорошо, думал он, было бы действительно очень хорошо, если бы он в своей жизни добился свойств, присущих фигурам Донателло. Сдержанное благородство. Величавость в сочетании с мощной энергией. Чувство достоинства, поданное с таким изяществом. Но увы, его собственной жизни были мало присущи подобные черты. И об этом, несомненно, стоило сожалеть. Но, разумеется, его жизнь имела и свои очевидные преимущества. От героев в духе Донателло требовалось значительно большее напряжение и усердие, чем пришлось бы ему по душе. Вот, например, Джон был лучше пригоден для этого. Джон, который всегда воспринимал себя как некую смесь Гаттамелаты и баптиста. А на деле его жизнь была… Чем же? Юстас искал ответа и в итоге пришел к выводу, что жизнь Джона можно сравнить с батальной картиной, написанной одним из малоодаренных художников, рожденных быть всего лишь журнальным иллюстратором, но который, к своему глубочайшему несчастью, узнал о существовании кубизма и решил заняться по-настоящему высоким искусством. Бедняга Джон! Человек без вкуса, без чувства стиля…
Но вот и угол, где располагался магазинчик Бруно. Он открыл дверь и вошел в темноватую пещеру, стены которой были уставлены книгами.
За прилавком сидел мужчина, что-то читавший при свете свисавшей с потолка лампы в зеленом абажуре. При звуке дверного звонка он отложил книгу и с выражением скорее недовольства тем, что его прервали, нежели радости приходу покупателя, поднялся навстречу вошедшему. Это был молодой человек лет двадцати пяти, высокий, широкий в кости, но с узким и выпуклым лицом, которое выглядело задумчивым и даже чрезмерно серьезным, хотя и не избавляло своего владельца от сходства с бараном.
– Buon giorno
[24], – сказал Юстас приветливо.
Молодой человек тоже поприветствовал его, но не сделал и попытки улыбнуться в ответ. Как понял Юстас, это диктовалось не сознательным желанием проявить недружелюбие, а происходило лишь по той причине, что для лица подобного строения улыбка делалась чем-то трудноисполнимым.
Он справился о Бруно. Того ожидали здесь только еще через час.
– Шляется где-то, как обычно! – сказал Юстас с несколько излишней и бессмысленной фривольностью, на которую его часто провоцировало желание продемонстрировать великолепное знание тосканских идиом, когда он переходил на итальянский язык.
– Можно назвать это и так, если вам угодно, мистер Барнак, – отозвался молодой человек со сдержанным спокойствием.
– О, так вам, стало быть, известно, кто я такой?
Собеседник кивнул:
– Я как-то зашел прошлой осенью в магазин, когда вы как раз разговаривали с Бруно.
– А стоило мне удалиться, и он подробно посвятил вас во все детали моей биографии и характера!
– Как вы можете говорить такое! – с упреком воскликнул молодой человек. – Вы же знаете Бруно уже давно.
Юстас рассмеялся и потрепал его по плечу. Мальчику явно не хватало чувства юмора, но в его лояльности к Бруно, в его бараньей серьезности и искренности было что-то странно трогательное.
– Я всего лишь пошутил, – сказал он. – Бруно никогда не станет сплетничать о человеке у него за спиной.
И впервые за все время их разговора лицо барашка осветило некое подобие улыбки.
– Я рад, что вы это понимаете, – сказал он.
– Не только понимаю, но порой даже сожалею об этом, – сказал Юстас лукаво. – Ничто не делает беседу такой скучной, как доброжелательность ко всем. Ведь мало кого волнуют чужие добродетели. Между прочим, как вас зовут? – спросил он, не дав молодому человеку сформулировать на словах свое несогласие с высказанным мнением.
– Мальпиги. Карло Мальпиги.
– Уж не родственник ли адвоката Мальпиги?
Собеседник замялся; смущенное выражение появилось на лице.
– Он – мой отец, – сказал он.
Юстас ничем не выдал своего удивления, но в нем проснулось любопытство. Почему сын преуспевающего юриста стал продавцом старых книг? И он решил это выяснить.
– Как я полагаю, Бруно оказался вам крайне полезен, – начал он, посчитав подобный подход наиболее прямым путем к завоеванию доверия молодого человека.
И не ошибся. Уже скоро барашек стал на редкость словоохотливым. Он рассказал о своей часто болеющей консервативной матушке; о предпочтении, которое отдавал отец двум своим старшим и более умным сыновьям; о впечатлении, которое на него произвело il Darwinismo, и потере веры; о своем обращении к Религии Гуманизма.
– К Религии Гуманизма! – повторил Юстас, смакуя каждое слово. Насколько же комичным представлялся ему сам факт, что кто-то еще мог обожествлять Гуманизм!
От теоретического социализма до активного антифашизма оставался всего лишь короткий и логичный шаг, и особенно логичный в случае Карло, поскольку оба его брата состояли членами партии и быстро взбирались по карьерной лестнице. Пару лет Карло занимался распространением запрещенной литературы, участвовал в секретных собраниях, занимался агитацией среди крестьян и рабочих в надежде пробудить в них хотя бы зачатки воли к сопротивлению всепроникающей тирании. Но ничего не выходило. Все его усилия не приносили результатов. В своем узком кругу люди ворчали и шепотом рассказывали анекдоты, поругивая власти, а на публике готовы были по-прежнему дружно скандировать: «Дуче! Дуче!» Время от времени то один, то другой единомышленник Карло попадался в руки фашистам, и его либо подвергали старомодному жестокому избиению, или же ссылали на острова. Все было зря. Абсолютно все.
