Себастьяну снова захотелось ускользнуть из-под пристально изучающего взгляда этих темных глаз. Но она была так красива в своем сером платье, кожа ее шеи поражала гладкой белизной мраморной колонны, а вот грудь казалась не слишком объемной.
– Весьма, – сказала миссис Твейл после паузы. – Но, разумеется, – добавила она, – когда речь идет об исправлении бормотания, ни в чем нельзя быть уверенной. Бормотание – предмет довольно-таки трудный, вы не находите?
И прежде чем Юстас успел ответить, она издала типичный для нее чуть сдавленный и краткий смешок. Но он действительно длился мгновение, а потом на ее лицо вернулось величавое выражение мраморной скульптуры. Аккуратными движениями она начала снимать кожуру с мандарина.
Миссис Гэмбл повернулась в сторону своего зятя.
– Сегодня днем ко мне заходил мистер де Вриз. Так что мне известно о вашем с ним совместном обеде.
– «От кого невозможно ничего утаить», – процитировал слова молитвы Юстас.
Миссис Твейл вскинула ресницы, чтобы бросить на него быстрый взгляд сообщницы, а потом снова уперла глаза в тарелку.
– Это очень поучительный образчик современного молодого человека, – продолжал он.
– Мне он нравится, – произнесла Королева-мать с некоторым вызовом.
– А он так просто без ума от вас, – сказал Юстас с почти откровенной иронией. – Любопытно, однако, как у вас обстоят дела с вашим Эйнштейном, миссис Твейл?
– Я стараюсь, – ответила она, не поднимая глаз.
– Держу пари, что стараетесь, – сказал Юстас, подпустив игривости в свой тон.
Миссис Твейл посмотрела на него, но на этот раз в ее взгляде не читалось ни признака общности, ни намека на понимание юмора – только каменная холодность. Юстас тактично сменил тему разговора.
– Сегодня у меня состоялась продолжительная беседа с Лауриной Аччьяиулоли, – сообщил он, снова обращаясь к миссис Гэмбл.
– Что? Разве она еще не покинула нас? – Голос Королевы-матери звучал разочарованно, чуть ли не огорченно. – Мне казалось, что эта женщина смертельно больна, – добавила она.
– По всей видимости, ее болезнь не так уж страшна, – сказал Юстас.
– Да, порой они мучаются долгие годы, – прохрипела миссис Гэмбл. – Ваша матушка покинула этот мир уже давно, не так ли, Себастьян?
– В тысяча девятьсот двадцать первом году.
– Что? – почти вскрикнула она. – Когда? Вы снова мямлите.
– В тысяча девятьсот двадцать первом году, – повторил он громче.
– Нет нужды так орать, – пролаял призрак старшего сержанта. – Я не глухая. Вы связывались с ней с тех пор?
– Связывался? – переспросил он ошеломленно.
– Через медиума, – пояснил Юстас.
– О, теперь понятно. Нет. Не связывался. Даже не пытался.
– Не по религиозным соображениям, я надеюсь?
Юстас громко рассмеялся.
– Какой нелепый вопрос!
– Он вовсе не нелепый, – огрызнулась Королева-мать. – Например, я знаю, что моя собственная внучка возражает против этого именно на религиозной почве. А все из-за вашего отца, Вероника.
Миссис Твейл принесла за каноника извинения.
– В этом нет вашей вины, – произнесла Королева-мать великодушно. – Но Дэйзи идиотка, что слушается его. Осталась одна, потеряв и мужа, и единственного ребенка, но ничего не хочет предпринять. Мне просто больно от этого.
Она отодвинула свой стул и поднялась.
– Теперь мы поднимемся наверх, – сказала она. – Доброй ночи, Юстас.
Поскольку видеть его она не могла, Юстас не потрудился встать тоже.
– И вам спокойной ночи, Королева-мать, – ответил он.
– А вы, юноша, начнете исправлять свое бормотание уже завтра. Понятно? Нам пора, Вероника.
XII
Миссис Твейл взяла старуху за руку и повела к двери, которую поспешил распахнуть для них Себастьян. Когда она проходила мимо, ему в нос ударил сладкий запах ее духов – сладкий, но одновременно какой-то животный, как если бы каплю пота кто-то извращенно смешал с ароматом гардении и сандалового дерева. Он закрыл дверь и вернулся на свое место.
– Занятно посидеть с нашей Королевой-матерью, – заметил Юстас, – но почему-то всегда испытываешь облегчение, когда она уходит. Большинству людей трудно выдерживать ее больше пяти минут кряду. Но вот эта маленькая миссис Твейл, это нечто… Какой-то музейный экспонат.
Он прервался, чтобы возмутиться при виде того, какой маленький кусочек морского языка положил себе в тарелку Себастьян. Рецепт из ресторана «Три фазана» в Пуатье. Ему пришлось подкупить шеф-повара, чтобы добыть его. Себастьян послушно взял еще порцию. Дворецкий встал теперь во главе стола.
– Да, просто музейный экспонат, – повторил Юстас. – Будь я лет на двадцать пять помоложе, или будь ты лет на пять постарше… Впрочем, я забыл, что лет тебе уже вполне достаточно, верно?
Он просиял улыбкой, полной многозначительности. Себастьяну пришлось приложить немалые усилия, чтобы улыбнуться в ответ.
– Verb. sap.
[43], – продолжал Юстас. – И никогда не откладывай на завтра удовольствие, которым можешь насладиться уже сегодня.
Себастьян промолчал. Его удовольствия, думал он с горечью, сводились лишь к фантазиям. А когда он сталкивался с реальностью, то просто пугался ее. Разве не мог он хотя бы раз посмотреть этой женщине прямо в глаза?
Вытерев остатки соуса со своих крупных обвислых губ, Юстас выпил немного шампанского, которым тут же снова наполнили его бокал.
– Родерер урожая тысяча девятьсот шестнадцатого года, – сказал он. – Мне оно действительно по вкусу.
Разыгрывая из себя знатока и ценителя вин, Себастьян сделал сначала два небольших глотка, а потом влил в себя сразу половину содержимого бокала. На вкус, отметил он, это напоминало яблоко, очищенное железным ножом.
– Чертовски хорошо, – сказал он. Потом, припомнив мысль, посетившую его в классе Сьюзен, добавил: – Это… Это как музыка Скарлатти для клавесина. – Он почти выдавил слова из себя и покраснел, настолько неестественно прозвучала фраза.
Но Юстаса подобное сравнение привело в восторг.
– Я очень рад, – сказал он, – что ты не берешь пример со своего отца. Это равнодушие к утонченным радостям жизни меня просто шокирует. Чистый кальвинизм, и больше ничего. Причем кальвинизм, даже не оправданный религиозной догмой.
Он доел остатки уже второй порции рыбы и, откинувшись на спинку стула, с удовольствием стал разглядывать красиво накрытый стол, мебель эпохи Империи, пейзаж работы Доменикино над каминной полкой, коз в натуральную величину, выточенных Розе да Тиволи под боковые стойки очага, двоих слуг, трудившихся с бесшумной точностью фокусников.
