Часы на каминной полке издали музыкальное дин-дон, а потом снова – дин-дон, дин-дон. Себастьян поднял взгляд и с удивлением обнаружил, что уже без четверти двенадцать. А ведь дядя Юстас вышел из гостиной чуть позже половины одиннадцатого.
Он вскочил на ноги, подошел к двери и выглянул наружу. Вестибюль был пуст, и во всем доме царила полная тишина.
Очень негромко, боясь разбудить кого-нибудь, Себастьян отважился окликнуть:
– Дядя Юстас!
Ответа не последовало.
Наверное, он поднялся наверх и больше уже не возвращался. А возможно, подумал Себастьян с чувством неловкости, он вернулся, застал его спящим и решил подшутить, оставив на всю ночь в кресле. Да, скорее всего так и произошло. А назавтра Себастьян даже мог не вспомнить, что случилось. Заснуть, свернувшись в кресле, как младенец! Он уже злился на себя, что позволил так легко попасть под воздействие всего двух бокалов шампанского. Единственным утешением служило то, что дядя Юстас не станет обижать его сарказмами. Отпустит пару игривых реплик, вот и все. Опасность состояла лишь в том, что эти реплики услышат другие – этот наводящий страх дьявол в старушечьем обличье и миссис Твейл, а перспектива стать объектом шуток, как дитя малое, в присутствии миссис Твейл представлялась особенно неприятной и унизительной.
Нахмурившись в задумчивости, он начал тереть переносицу, не зная, как поступить. Но поскольку дядя Юстас в такой час едва ли уже спустится вниз, он решил сам отправиться в постель.
Выключив свет в гостиной, он поднялся по лестнице наверх. В спальне он обнаружил, что пока шел ужин, кто-то распаковал его багаж. Застиранная розовая пижама аккуратно лежала поверх великолепной кровати; пластмассовая расческа с тремя отвалившимися зубцами и деревянные щетки для волос обрели свое место и выглядели чужаками среди хрустальных и серебряных вещей на туалетном столике. При виде этого он скорчил гримасу. Что могли подумать о нем слуги? Раздеваясь, он размышлял, сколько придется дать им на чай, когда он будет уезжать.
Было поздно, но он не мог упустить роскошной возможности принять полуночную ванну. Войдя в ванную комнату и, подчиняясь многолетней привычке, заперев за собой дверь, Себастьян открыл кран. Лежа в ласково теплой воде, он думал об освещенном луной саде и стихах, которые собирался написать. Это будет нечто вроде «Аббатства Тинтерн» или той вещицы Шелли о Монблане, но, конечно же, написанное совершенно иначе, в современном стиле. Потому что он использует все ресурсы как поэтического, так и непоэтического свойства; усилит лиризм за счет иронии, а красоту подчеркнет намеком на гротеск. «И чувства в глубине души в смятение приходят» – это, возможно, звучало неплохо в 1800 году, но не сейчас. Для наших дней простовато, излишне самовлюбленно. Теперь чувства, приведенные в смятение, следовало сочетать с описанием тех страхов, которые их в смятение привели. А это, само собой, подразумевало совершенно иной принцип построения стиха. Изменчивый и колеблющийся, чтобы вместить в себя модуляции от божественного минора и сексуального мажора до естественного звучания самых обыденных и даже приниженных звуков. Он усмехнулся, довольный своим маленьким открытием, и вообразил Мэри Эсдейл в том лунном саду. Мэри Эсдэйл среди статуй, таких бледных и особенно выпукло обнаженных на фоне ее черных кружев.
Но почему придуманная Мэри Эсдэйл? Почему не ее оживший вдруг образ, не ее реальное воплощение? Реальное настолько, что это бередило душу, но красивое и отчаянно желанное. А представь себе, что, возможно, миссис Твейл была такой же страстной, как ее воображаемый двойник, такой же бесстыдно похотливой, как Венера на картине дяди Юстаса? Три смешных пеликана и кентавр, но на переднем плане божественно невинное сладострастие, жаждущая совокупления богиня, которая уж точно знала, чего хотела от своего любовника из простых смертных. Какое самозабвение, какое веселье и легкомыслие! И он позволил фантазии присвоить себе роль готового на все Адониса.
XIII
Боли больше не ощущалось, не было необходимости жадно заглатывать воздух, каменная плитка пола в туалете перестала быть холодной и жесткой.
Все звуки затихли, и сгустился мрак. Но в пустоте и тишине витало некое знание, смутное ощущение.
Знание не имени и ощущение не конкретного человека, не присутствия незримой сущности или каких-то реальных вещей, не воспоминание о прошлом. Не существовало таких понятий, как «здесь» или «там». Места не было вообще. Все протекало в единственном измерении этого понимания бесприютности, неприкаянности, одиночества.
А сознание ощущало только само себя, причем потому, что больше ощущать оказывалось нечего.
Понимание проникало в пустоту, которая одна и могла стать его объектом. Пронизывало темноту все дальше и дальше. Пронизывало тишину. Без конца. Пределы у нее отсутствовали.
Познание охватывало себя, но лишь как зияющую пустотой бескрайнюю бездну внутри другой бескрайней бездны, которая была для самой себя непостижима.
Это было познание настолько полного собственного отсутствия, что не было нехватки более острой или мучительной. А вместе с познанием зарождалась жажда, но жажда того, чего на самом деле не существовало. Поскольку осознавалась лишь пустота, отсутствие всего, отсутствие простое, но абсолютное.
И отсутствие продолжалось неограниченно долго. Растягиваясь в неустроенности. Увеличивая жажду. И это тянулось и тянулось, становясь безумием ненасытности, которая только усиливалась, перетекая в вечности отчаяния.
Вечности ненасытного, безнадежного понимания пустоты внутри пустоты, повсюду, всегда, при наличии только одного измерения…
А потом совершенно неожиданно явилось другое измерение, и вечно тянущееся перестало быть вечным тянувшимся.
В новом измерении осознание пустоты уже узнавало само себя, а оба измерения пересеклись и вступили во взаимодействие друг с другом; пустота, отсутствие всего уже не оставались, как прежде, изолированными, и родилось новое осознание, но только было оно осознанием еще одной пустоты. Осознание своего отсутствия теперь ведало, что осознает себя.
В темной тишине, при полном исчезновении всяких ощущений, нечто начало понимать свое состояние. Сначала очень смутно и с какой-то не поддающейся измерению дистанции. Но постепенно из ничего родилось присутствие некой сущности, которая приблизилась. Более раннее сумрачное понимание прояснилось. И внезапно все осознание сосредоточилось на восприятии света. Света понимания, в котором все только и было постижимо.
И понимание того, что существовала не только пустота, уняло смятение, а жажда нашла в нем утоление.
Место пустоты занял этот свет. Появилось осознание того, что есть некое знание. И понимание, что это знание существует, дало удовлетворение, даже радость.
Да, зарождался восторг от этого знания, от ощущения, что во втором измерении тебя воспринимали тоже, и ты был частью этой ярко сиявшей сущности, становился вплетенной в нее составляющей частью.
