А потом произошло нечто весьма необычное.
– А верно ли, – внезапно спросила миссис Твейл тоном, исполненным чрезмерной и потому неискренней невинности, – верно ли, что там, в вашем мире, не женятся и не выходят замуж?
И эти слова словно спустили сжатую пружину. В сознании Юстаса произошел резкий и болезненный сдвиг – и он обнаружил, что знает, даже живо помнит события, которые произошли не с ним самим, события, как он непостижимым образом понял, еще не происшедшие вообще. В широкой шубе с подбитыми плечами и в нелепой шапке, похожей на ту, в которой Винтерхальтер изобразил императрицу Евгению, миссис Твейл сидела на пирсе в окружении множества военно-морских офицеров, а мужчина с взъерошенными волосами и акцентом уроженца Среднего Запада США орал в микрофон. «Корабль класса «Либерти», – повторял он. – Это четыреста пятьдесят девятый корабль класса «Либерти»
[52]. И действительно, массивная скала из стали, высившаяся слева, была не чем иным, как носом корабля. И вот уже миссис Твейл поднялась на ноги и потянула на себя болтавшуюся на веревке бутылку шампанского. А потом скала начала ускользать вниз под громкие и ликующие крики толпы. И пока миссис Твейл раздавала улыбки адмиралу и еще нескольким капитанам, подбежал де Вриз и начал говорить о новых открытиях в области баллистики…
«Лично я не из тех, кто задумывается о вопросах брака», – сказал он, пытаясь обратить все в очередную шутку.
Но это тупоголовое существо интерпретировало его слова так:
– Мы здесь даже не думаем о женитьбе.
Юстас хотел вступить в пререкания, заставить ее произнести его фразу правильно, но его раздражение улетучилось с появлением еще одного видения того, что еще не произошло. Маленькая Твейл на софе с очень молоденьким офицером, похожим на тех безбородых юнцов, почти детей, которых мобилизуют во время больших войн. И оставалось только поражаться, чего она только не позволяла ему с собой делать! И неизменно с той же слегка ироничной улыбкой на устах, с тем выражением отстраненного любопытства в ярких темных глазах, широко открытых и видящих все, что бы ни случалось вокруг. В то время как юноша в попытке продлить наслаждение, избавиться от налета стыда и смущения, плотно смежил свои веки.
Живая картина померкла, а потом исчезла, но при мысли, что де Вризу суждены рога, а война неизбежно связана с похотью и самые священные крестовые походы сопровождаются откровенно развратными совокуплениями, Юстаса пробил смех.
«Назад и вниз, солдаты Христа», – произнес он в промежутке между пароксизмами веселья.
– Он говорит, что мы все – воины Христовы, – пропищал голос, а потом, почти сразу: – До свидания, друзья! – И еще раз: – До свидания.
Смех, оглушающий смех. Но затем Юстас вдруг понял, что блаженные ощущения начинают покидать его. Голоса извне делались приглушеннее и неразборчивее; непонятно откуда взявшиеся давление, прикосновение, напряжение тоже перестали восприниматься. И не осталось ничего. Даже люмбаго, даже идиотки посредницы. Ничего, кроме неутолимого вожделения ко всему, что он потерял, и пробившегося снова из-за темного прикрытия продолжительного затмения и такого славного шума, все того же чистого света, сиявшего в полной тишине. Еще более яркого, как никогда тревожащего, как никогда прекрасного и угрожающего в своей простоте. Осознав грозящую опасность, Юстас постарался снова переключить внимание на маленькую Твейл и ее юного любовника в мундире, на огромность, космические масштабы комедии смешения крестового похода и случки. «Назад и вниз, солдаты Христа», – повторил он. И сделав сейчас над собой немалое усилие, рассмеялся так, как не смеялся никогда прежде.
XVIII
Едва пробило семь часов, когда на следующее утро Себастьян спустился на очередную одинокую прогулку в сад – еще раз попытался пройти через «Люсидас» в направлении собственной, пока еще безымянной и ненаписанной поэмы. Она начнется, решил он, с Венеры на балюстраде, созданной воображением художника из бесформенного камня. Порядок, рожденный из хаоса, который сам по себе включал бесчисленное количество таких же, пусть и менее значимых порядков. И статуя станет эмблемой жизни личности в максимальной приближенности к идеалу совершенства, точно так же, как сад в целом станет символом идеального устройства жизни общества. А от идеала и совершенства мечты он перейдет к реально жизненным уродству, жестокостям, нелепостям, смерти. После чего уже в третьей части блаженство экстаза и сила интеллекта возведут мосты от реального к идеальному – от шлюхи в голубом и суровой жесткости отца к миссис Твейл и к миссис Эсдейл, от трупа в туалете к Феокриту и Марвеллу.
Каким образом ему удастся связать все это воедино, не ударившись в скуку, он не мог знать, не погрузившись в мир слов, призванных выразить его мысли. Пока же его посетили только обрывки фраз, имевших отношение к дяде Юстасу и сеансу прошлого вечера, которым найдется место только где-то во второй части.
И это было прежде человеком.
Что тут поделать. А теперь
Его, как старенький рояль…
Нет, не так. Назовем рояль. Пусть это будет «Бехштейн».
Его, как старенький «Бехштейн»,
Продали за гроши с аукциона.
И грузчики выносят его в дверь,
Ногами шаркая по доскам пола.
В последующих строках он пока не был уверен окончательно.
А между тем в пустой теперь гостиной,
На клавишах, которых не осталось…
Он помотал головой. «Не осталось» – это плохо, прозаично. Ему хотелось подчеркнуть идею отсутствия. «На клавишах, теперь уже ушедших…» А еще лучше – «На клавишах, которых больше нет…»
А между тем бесплотный, словно тень,
На клавишах, которых больше нет,
Играет кто-то вальс и менуэт,
И песенку веселую, что длится, пока не грянет Судный день.
Именно на такую мысль навел его вчерашний сеанс, во время которого писклявая идиотка пыталась трактовать шуточки дяди Юстаса, но даже в безобразном искажении он сумел узнать остов своего четверостишия про Дега. Впрочем, сейчас ему следовало обдумать этот самый «Судный день». Оправдывало ли содержание применение такого затертого клише? Не лучше ли было извилисто протянуть фразу? Возможно, через «гробницу» или вопросительное «чью гробницу», чтобы придать строфе глубины?
Себастьян напряженно размышлял над всем этим, когда был вынужденно выведен из состояния задумчивости. Маленькая девочка, которую он видел тем ужасным утром в вестибюле, неожиданно появилась на вершине лестницы, но на этот раз она несла не младенца и не курицу, а большую корзину. Испуганная тем, что внизу кто-то бродит, она замерла и несколько секунд смотрела на него в растерянности, почти в страхе. Себастьян улыбнулся ей. Ободренная явным знаком доброжелательности со стороны одного из внушавших ей робость signori, девочка тоже улыбнулась и, ступая излишне осторожно лишь на самые мыски своих грубых башмаков, пересекла террасу, чтобы начать прополку цветочной клумбы, узкой и душистой полосой протянувшейся вдоль фасада виллы.
