Себастьян продолжил свой променад. Однако присутствие малышки оказалось непреодолимым препятствием для продолжения сочинительства. И не потому, что она шумела или делала резкие движения. Нет, суть проблемы лежала глубже. Его отвлекал сам по себе факт, что она возилась с грубой землей, в то время как он разгуливал, сунув руки в карманы. От близости бедных людей ему всегда делалось не по себе, а если они при этом еще и работали, а он бездельничал, то к прочим эмоциям примешивалось и чувство стыда. Это были как раз те ощущения, которые, как ему иногда представлялось, могли бы заставить его пойти по стопам отца. Но политика неизменно казалась ему чем-то слишком мелким и незначительным. И обычно он находил способ избавиться от дискомфорта и пристыженности, попросту удаляясь от тех, кто стал их причиной. А сегодняшняя ситуация выглядела даже хуже, чем обычно. Потому что у него на глазах трудился ребенок, которому следовало бы предаваться играм, а нищета в контрасте с окружающим великолепием выглядела особенно вопиющей. Себастьян посмотрел на часы, и, опасаясь, что она может как раз наблюдать за ним (чего она, конечно же, не делала), переусердствовал, разыгрывая роль человека, который внезапно понял, что опаздывает на важную встречу, и поспешно удалился. Уже на полпути к входной двери он вспомнил, что у него и в самом деле есть причина поторопиться. После обеда он отправлялся в город. Формально – чтобы осмотреть достопримечательности. Но на самом деле он уже принял решение, что пора бы портному снять с него мерку для вечернего костюма – при том условии, конечно, что ему удастся сначала продать Дега.
Он бегом поднялся к себе в комнату и тут же спустился с большим портфелем. В гостиной никого не оказалось, а вечно стоявший здесь запах сигар дяди Юстаса успел настолько развеяться, что теперь пахло только ароматизирующими цветочными лепестками. Длинный и тонкий, подобный карандашу, солнечный луч рассекал комнату пополам словно с какой-то таинственной целью и утыкался в трех пеликанов на заднем плане полотна Пьеро.
Рисунки лежали на покрытом мрамором столике в эркере центрального окна. Себастьян подошел, развернул коричневую бумагу и из-под двух защитных листов картона достал свое наследство. Округлый зад и грудь простая. Он сунул рисунок в портфель и защелкнул замок. Затем очень тщательно вернул упаковочной бумаге ее прежний вид. Дега и смокинг. Теперь, когда бедный дядя Юстас был мертв, никому до этого не было дела, кроме него одного.
Едва слышный звук пения тоненьким дискантом заставил его вздрогнуть. Он выглянул в открытое окно. И там, прямо под ним сидел на корточках ребенок, от которого он только что сбежал. Ее маленькие загрубелые ручки умело и ловко мелькали среди гиацинтов, выдергивая там сорняк, там пучок лишней травы, чтобы в глазах signori все выглядело безукоризненно.
– Gobbo rotondo, – напевала она себе под нос, – che fai in questo mondo?
[53]
Затем, почувствовав чье-то присутствие у себя над головой, посмотрела вверх и увидела Себастьяна. Ее глаза мгновенно приобрели виноватое и испуганное выражение, а почти бесцветные щеки заалели.
– Scusi, signore, – пробормотала она дрожавшим голосом. – Scusi
[54].
Себастьян, смутившийся не меньше, чем сама девочка, резко убрал голову и, отойдя от окна, наклонился, чтобы взять портфель.
– Что это вы делаете? – спросил низкий голос у него из-за спины.
Он вздрогнул и обернулся. Но не дожидаясь его ответа, миссис Твейл подошла к окну и выглянула в него.
– Cosa fai?
[55] – спросила она.
С наружной террасы донесся испуганный голосок, ответивший на вопрос неразборчиво.
Миссис Твейл пожала плечами и вернулась в центр комнаты.
– О чем вы разговаривали с этим ребенком?
– Я с ней не разговаривал. – Себастьян начал заикаться. – Я всего лишь… Всего лишь… Просто услышал, как она пела.
– Значит, вы послушали ее пение, а теперь сядете и напишете пару строк в стиле Вордсворта?
Он засмеялся, но не вполне искренне.
– А здесь, надо полагать, вы храните свои рукописи?
Она указала на портфель.
Себастьяну оставалось лишь мысленно поблагодарить ее за подобное предположение и кивнуть в ответ.
– Хорошо, оставьте это пока здесь и пойдемте в сад.
Он покорно проследовал за ней через большой холл и парадные двери дома.
– Вам понравился вчерашний сеанс? – спросила миссис Твейл, когда он вышел вместе с ней на террасу.
– О, это было интересно, – ответил он.
– Интересно? – повторила она. – И только-то?
Себастьян побагровел и отвел глаза. Она давала ему возможность поделиться своими мыслями по поводу случившегося вчера вечером – спросить, что это значило, и, быть может, рассказать про Мэри Эсдейл. Но слова не шли из него. Попросту не шли.
Миссис Твейл посмотрела на пунцовую, терзаемую противоречивыми чувствами физиономию стоявшего рядом юнца и едва не расхохоталась. В до чего же комичное положение может поставить себя человек, которому стеснительность мешает говорить! Он решился на реально шокирующий поступок, но теперь не мог добавить к этому ничего, не был в состоянии даже упомянуть о своей отваге. А ведь по большому счету ничего особенного не случилось, чтобы выпускать по этому поводу коммюнике. Но все же, все же…
– Какой забавный кукольный спектакль, – сказала она, чтобы прервать затянувшееся молчание.
– Это вы о спиритическом сеансе?
Миссис Твейл кивнула.
– Но все же в нем присутствовало и нечто подлинное, разве нет? Я имею в виду – иногда, – поправился он, опасаясь, что его принудят защищать заведомо невыгодную позицию.
Но предосторожность оказалась излишней.
– Абсолютно подлинное, – согласилась она. – Смерть точно так же насмехается над жалостью и состраданием, как это делает жизнь.
Они подошли к краю лестницы, и она остановилась, чтобы посмотреть вниз, где между кипарисами виднелись крыши Флоренции. Бесстыдство скрыто в глубине, а на поверхности сплошь Брунеллески и Микеланджело, отменные манеры и туалеты фирмы «Ланвин», искусство, наука и религия. И очарование жизни состояло именно в расхождении между сущностью и видимостью. Искусство жить превратилось в изящнейшую акробатику, в набор sauts périlleux
[56] из одного мира в другой, в поразительной легкости, с которой можно было обнаружить случку кроликов на дне самого лощеного с виду цилиндра, но при этом восхищаться лишь элегантностью головного убора, скрывавшего грязных и похотливых грызунов.
