Но ее самое ценное дарование заключалось в том, что при ней ты никогда не чувствовал себя робким и застенчивым. В этом смысле она походила на дядю Юстаса, и, как показалось Себастьяну, секрет обоих состоял в умении ни при каких обстоятельствах не быть претенциозными, не подчеркивать своих особых прав, привилегий или гипертрофированного чувства собственного достоинства. В то время как злобная и мерзкая старуха – Королева-мать – не просто подчеркивала чувство собственного достоинства, но намеренно перечеркивала его в других. И миссис Твейл, несмотря на всю свою внешнюю привлекательность, поступала точно так же, пусть делала это куда как более тонко. Складывалось впечатление, что так или иначе, но она всегда использовала тебя как средство для достижения каких-то своих личных целей, остававшихся загадочными и непредсказуемыми. В то время как с миссис Окэм единственной целью становился ты сам, а ей всего-то и нужно было, чтобы ей милостиво разрешили восторгаться тобой и прославлять тебя. Оказалось, что это довольно-таки приятное чувство. Настолько приятное и вдохновляющее, что Себастьян уже скоро не только вообще перестал стесняться ее, но и начал выставлять свои достоинства напоказ и даже диктовать правила. За исключением Сьюзен – а ее, если честно, он даже не принимал в расчет, – ему впервые встретился человек, готовый с таким уважением выслушивать все, что бы ему ни взбрело в голову сказать. Поощряемый ее восхищением и нисколько не сдерживаемый мистером Тендрингом, который вообще не принимал участия в разговоре и охотно позволял игнорировать свое присутствие, Себастьян уже после второго бокала вина стал необычайно красноречив. Когда ему не хватало собственных мыслей, он беззастенчиво заимствовал идеи Юстаса Барнака. Его замечание о сходстве Викторианской эпохи в ее срединной части с культурой итальянского примитива было найдено поразительно верным. Но даже вино, придавшее смелости и снявшее напряжение застенчивости, не позволило ему повторить того, что дядя Юстас сказал о Венере и Адонисе. Сама миссис Окэм нарушила молчание, по большей части воцарившееся после окончания обеда, и заговорила первой, когда они стояли и разглядывали полотно Пьеро.
– Странная все-таки штука – искусство, – сказала она, в задумчивости покачивая головой. – Порой даже очень странная.
Себастьян окинул ее улыбкой, в которой сквозили удивление и одновременно жалость к ней. После этой ремарки им окончательно овладело чувство превосходства.
– Произведения искусства нельзя приравнивать к трактатам на моральные темы, – сказал он покровительственным тоном.
– Конечно, конечно, я это понимаю, – согласилась миссис Окэм. – Но все же…
– Все же что?
– Зачем поднимать вокруг подобных тем столько шума, уделять им так много внимания?
Сама она его, разумеется, не уделяла, если не считать сугубо негативного отношения: секс всегда воспринимался ею как нечто необходимое, но неприятное. И вопреки всем опасениям и многочисленным предостережениям матушки об угрозах, исходивших от коварного противоположного пола, оказалось, что и ее милый Фрэнсис тоже вполне к нему равнодушен. Почему же другие считали необходимым так много думать и рассуждать о нем, писать все эти книги и любовные стихи, создавать живописные полотна вроде того, на которое они смотрели сейчас? Ведь если бы люди не превозносили подобные картины как великое искусство, никому бы и в голову не пришло вывесить нечто подобное в приличном доме, где невинные мальчики вроде Фрэнки или вот Себастьяна…
– Зачастую, – продолжала она, – я просто не в состоянии постичь…
– Прошу прощения, – оборвал ее мистер Тендринг, внезапно протиснувшийся между ними поближе к мифологической наготе.
Сначала по горизонтали, а потом по вертикали он измерил рулеткой размеры картины. Потом, вытащив карандаш, который держал в это время зажатым между жемчужных зубов, сделал запись в блокноте. «Картина маслом: Антоний и Клеопатра. Старинная. 41 дюйм на 20,5 дюйма.
В раме».
– Спасибо, – сказал он и перешел к Сера. Двадцать шесть на шестнадцать; в раме, которая почему-то не сияла позолотой и не восхищала ручной лепкой, а имела весьма простой и дешевый вид, да и само полотно напоминало красками и точками камуфляж, который наносили на корабли во время войны.
Миссис Окэм усадила Себастьяна на софу и, пока они пили кофе, принялась расспрашивать об отце:
– Он ведь не слишком ладил с дорогим бедным Юстасом, верно?
– Дядю Юстаса он ненавидел.
Миссис Окэм была повергнута в шок.
– Ты не должен так говорить, Себастьян.
– Но это правда, – упрямо настаивал он.
И когда она попыталась все сгладить, превратить в свое обычное бланманже, рассуждая о братьях, которые, вероятно, слишком редко виделись, но не могли же в самом деле питать друг к другу ненависть, забыв о своем кровном родстве, Себастьяна это скоро начало выводить из себя.
– Вы не знаете моего отца, – сказал он резко.
И начисто забыв о том героическом портрете, который он изобразил для Габриэля Вейля, Себастьян пустился в полный горечи рассказ о подлинном характере и замашках Джона Барнака. Глубоко огорченная миссис Окэм попыталась убедить его, что речь идет всего лишь о взаимном непонимании. Когда он станет старше, то убедится – отец всегда исходил из самых лучших побуждений. Но единственное, чего она добилась благонамеренными нотациями, так это подвигла Себастьяна на еще большую несдержанность в выражениях. А затем самым естественным в его возрасте образом неприязнь к отцу трансформировалась в жалобы. Он внезапно почувствовал приступ острого сочувствия к самому себе и начал говорить об этом.
Теперь миссис Окэм была тронута до глубины души. Даже если мистер Барнак не так плох, как его воспринимает Себастьян, если он всего лишь очень занятой человек с суровым характером и недостатком времени на нежности, этого вполне достаточно, чтобы сделать несчастным столь чувствительного мальчика. И слушая Себастьяна, она все больше убеждалась, что сам Бог свел их сейчас вместе – бедного ребенка, лишившегося матери, и скорбящую мать, потерявшую единственное дитя. Да, свел их вместе, чтобы они помогли друг другу и укрепились в желании заниматься в этом мире богоугодными делами.
А Себастьян тем временем перешел к повествованию о своем вечернем костюме.
Миссис Окэм мгновенно вспомнила, как чудесно выглядел ее обожаемый Фрэнки в смокинге, который она купила ему к тринадцатому дню рождения. Такой взрослый, но одновременно так трогательно юный. Ее глаза наполнились слезами. И это стало для нее окончательным свидетельством, как тяжело было Себастьяну выносить столь жесткое отношение к себе отца, который жертвовал интересами сына во имя обыкновенных политических предрассудков.
– О, как же мило было со стороны дорогого Юстаса подарить его тебе! – воскликнула она, когда он дошел до финала истории.
Но Себастьяна даже обидел этот ее елейный тон, подразумевавший: хорошо все, что хорошо кончается.
– Но дядя Юстас только пообещал мне смокинг, – сказал он мрачно. – А потом… Потом с ним случилось это несчастье.
