Рядом с генералом были Нокс, Штойбен и Мак Дугалл; в целом же набралось человек 30–40. Когда вошел Вашингтон в своем обычном синем мундире, все встали. Он угощал гостей, как радушный хозяин, но сам почти не ел. В торжественной тишине наполнили бокалы.
Подняв свой бокал в дрожащей руке, Вашингтон заговорил голосом, прерывающимся от волнения: «Я покидаю вас с сердцем, полным любви и благодарности. Искренне желаю, чтобы ваша дальнейшая жизнь была настолько же процветающей и счастливой, как прежняя была славной и почетной». Выпили молча. Из глаз Вашингтона текли слезы. «Я не могу подойти к каждому из вас, — сказал он, — но буду вам обязан, если каждый из вас подойдет и пожмет мне руку».
Первым подошел Генри Нокс. Вашингтон обнял его и поцеловал, обливаясь слезами. Затем была очередь Штойбена. «Я никогда прежде не видал столь печальной и слезной сцены, — записал в дневнике Бенджамин Толмедж. — Одна лишь мысль о том, что мы больше никогда не увидим его лицо в этом мире, казалась мне совершенно невыносимой». После того как все офицеры с ним обнялись, Вашингтон прошел через весь зал, поднял руку в знак прощания и ушел не обернувшись. Офицеры застыли в гробовом молчании.
У паромной переправы в Нью-Джерси собралась большая толпа горожан, чтобы проститься с «отцом народа». Вашингтон приподнял треуголку, офицеры и обыватели помахали шляпами в ответ. Он взошел на палубу, 22 гребца взялись за весла, и вскоре паром исчез из виду.
Блуждающий Конгресс теперь заседал в Аннаполисе (это место было выбрано в надежде завлечь редко появлявшихся «на работе» депутатов театрами, балами и прочими развлечениями). Вашингтон обещал Марте быть дома к Рождеству, но прежде надо было сложить с себя обязанности главнокомандующего. От Нью-Йорка до Филадельфии он добирался четыре дня, поскольку ни в одном городке по пути нельзя было избегнуть чествований и толп просителей, осаждавших его ходатайствами о должностях или иных милостях. В Филадельфии он пообещал каждый день проезжать по улицам, «чтобы благодарные американцы могли иметь удовольствие его видеть», как писал жене один из горожан, голландец Герард Вогельс. На торжественных приемах следовали бесконечные тосты, на которые генерал был принужден отвечать. Даже его величайшее терпение истощалось; однажды он ушел с концерта, когда хор затянул гимн в его честь на музыку Генделя. От дам не было отбоя; едва он входил в помещение, как все остальные кавалеры были забыты.
Между тем в Аннаполисе готовились к его приезду и строили деревянную триумфальную арку в классическом стиле, в центре которой красовалось изображение увенчанного лаврами Цинцинната, сменившего меч на орало. Чтобы все всё поняли, Цинциннату решили придать сходство с Вашингтоном; эту работу поручили Чарлзу Уилсону Пилу, и Вашингтону пришлось позировать ему несколько сеансов. Но 15 декабря, еще до того, как портрет был закончен, Вашингтон уехал из Филадельфии, захватив с собой лишь двух адъютантов — Дэвида Хамфриса и Бенджамина Уолкера — и рабов. Четыре дня спустя на подступах к Аннаполису его встречала делегация официальных лиц, среди которых был Горацио Гейтс. Под непременные 13 залпов Вашингтон прибыл в таверну Джорджа Манна, откуда на следующий день написал письмо Томасу Миффлину, ставшему председателем Конгресса. Генерала интересовало, каким образом он должен подать в отставку: письменным прошением или в ходе публичной церемонии. Конгресс решил, что должна состояться церемония, но сначала — торжественный банкет.
На банкет, устроенный 22 декабря, явилось несколько сотен человек. Гудение голосов сливалось со звяканьем ножей и вилок. После положенных тринадцати тостов Вашингтон провозгласил свой: «За полную власть для Конгресса во имя общей цели». После банкета состоялся бал. В залитом светом зале Вашингтон танцевал с 22-летней местной красавицей Мартой Ролл Маккьюбин. Впрочем, ему не давали передохнуть; все дамы, причесанные по последней моде (13 локонов), хотели танцевать с ним или хотя бы дотронуться до него.
На следующий день незадолго до полудня генерал в последний раз облачился в свой мундир и явился в резиденцию правительства. Секретарь Конгресса Чарлз Томсон проводил его к креслу под балдахином; Дэвид Хамфрис и Бенджамин Уолкер встали по бокам. Два десятка делегатов расселись в зале, не сняв шляп, показывая тем самым, что в Америке демократия, а не монархия. Раскрылись двери, и в зал вошли ведущие политики и местная знать; галерку заполнили дамы с горящими глазами. Очень скоро зал оказался набит битком; все хотели хоть одним глазком взглянуть на историческое событие.
«Сэр, — обратился к Вашингтону Томас Миффлин. — Соединенные Штаты, собравшиеся на Конгресс, готовы выслушать ваше сообщение». Следуя сценарию, Вашингтон встал и поклонился конгрессменам, которые сняли шляпы и снова их надели, а потом заговорил своим сиплым голосом. Сначала напомнил о том, что чувствовал себя не подходящим для роли главнокомандующего, когда принимал это назначение, но его поддерживали «вера в правоту нашего дела, высшая власть союза и покровительство небес». Потом отдал должное солдатам, которые служили под его началом, и попросил Конгресс позаботиться о них, поскольку войска распустили по домам, так и не выплатив жалованья. Тут правая рука, в которой он держал листки со своей речью, вдруг начала так сильно дрожать, что ему пришлось удерживать ее левой. После того как он передал «нашу дорогую страну под покровительство Всевышнего», его голос прервался. Выдержав паузу, Вашингтон овладел собой и закончил: «Завершив предназначенный мне труд, я ныне удаляюсь с театра великих действий и с любовью прощаюсь с высоким собранием, согласно приказам которого я действовал до сих пор. Я возвращаю свой патент и удаляюсь от публичной жизни». Вашингтон достал из кармана врученный ему восемь лет назад патент и передал Томасу Миффлину вместе с копией своей речи. В этот момент многие прослезились.
Томас Миффлин зачитал ответ, подготовленный Томасом Джефферсоном, упомянув о несравненном даре Вашингтона «вести боевые действия с мудростью и прямотой, неизменно уважая права гражданских властей». Началось прощание. Вашингтон пожал руку каждому члену Конгресса. Его конь уже ждал у дверей, вещи были упакованы, за гостиницу уплачено. Небольшая делегация проводила национального героя до парома; очутившись на той стороне реки, он пришпорил коня.
Как и обещал, Джордж приехал в Маунт-Вернон в канун Рождества, чтобы встретить праздник с Мартой.
Часть третья
ПРЕЗИДЕНТ
ЗНАМЕНИТОСТЬ
«Я чувствую себя теперь так, как, наверное, должен чувствовать себя усталый путник после трудного перехода с тяжелой ношей на плечах, сбросив с себя эту ношу и достигнув цели… который оглядывается назад с крыши своего дома и окидывает благодарным взглядом излучины, позволившие ему избежать зыбучих песков и топей, лежавших на его пути, и лишь всемогущий вождь и великий распорядитель человеческих судеб помешал ему свалиться в них», — писал Вашингтон Генри Ноксу 20 февраля 1784 года из заваленного снегом Маунт-Вернона. Тремя неделями ранее он обещал Лафайету: «Никому не завидуя, я твердо намерен быть всем доволен и, повинуясь этому приказу, я, дорогой друг, буду тихо плыть по течению жизни, пока не упокоюсь рядом со своими предками». Но вести тихую беспечную жизнь не удалось: Вашингтон по-прежнему был отцом семейства, владельцем крупного поместья — и знаменитостью.
