До прибытия подкреплений в распоряжении Вашингтона находилось менее девяти тысяч солдат, из которых две тысячи были больны. Сразиться же предстояло с гигантским тридцатитысячным экспедиционным корпусом, включавшим 17 тысяч немецких наемников. Первый отряд кораблей уже был виден с Манхэттена, а вдали показалась армада из 110 военных кораблей и транспортных судов. Это была жуткая и завораживающая картина. «Я не мог поверить своим глазам, — записал рядовой Даниель Мак-Кертин. — Я уставился в одну точку, и каково же было мое изумление, когда в десять минут вся бухта была полна кораблей… Честное слово, я подумал, что весь Лондон спустился на воду».
Там были и корабли, на которых эвакуировались жители Бостона: устроив себе передышку в канадском Галифаксе, они вернулись на юг, в Нью-Йорк. К счастью для Вашингтона, авангард под командованием его заклятого врага генерал-майора Уильяма Хоу решил не форсировать события. Некоторые корабли встали на якорь у Грейвсенда на Лонг-Айленде, а вновь прибывшие британские солдаты расположились лагерем на острове Статен. Генерал Хоу поджидал основной флот из Англии, которым командовал его брат-адмирал Ричард, виконт Хоу.
В приказе по армии от 2 июля Вашингтон воззвал к патриотическим чувствам своих необстрелянных солдат, стараясь пробудить в них достоинство и выставляя их не пешками в чьей-то игре, а людьми, которые сами вершат историю: «Настает решительный момент, который покажет, суждено ли американцам быть свободными людьми или рабами… Судьба нерожденных миллионов отныне зависит, по Божьему соизволению, от храбрости нашей армии». В то же утро пять британских военных кораблей прошли через Нарроус, словно намереваясь атаковать американские форты. Этот маневр не вызвал никакой паники — патриоты были готовы к бою и, казалось, даже желали его.
Конгресс решил «разорвать связь» с Великобританией и принял резолюцию, предложенную Ричардом Генри Ли, правда, еще два дня не мог согласовать окончательный текст Декларации независимости. Наконец 4 июля текст был одобрен; Конгресс велел отпечатать его в двухстах экземплярах для распространения во всех колониях. Два дня спустя Хэнкок, поставивший свою подпись под этим документом, прислал один экземпляр Вашингтону с просьбой зачитать Декларацию армии. Там, в частности, напоминалось о каре, которая уготована британскими войсками мятежникам. (Впоследствии Вашингтон скажет, что они дрались «с петлей на шее».) Вашингтон знал, что в глазах англичан они являются изменниками; случись им попасть в плен, их не пощадят. Для себя он решил, что в этом случае «не будет ни просить, ни ожидать милости от Его Величества», но разработал план побега в страну Огайо, на принадлежащие ему земли. «В худшем случае они послужат мне убежищем», — писал он Бервеллу Бассету.
Радостная весть разлетелась на легких крыльях. Все офицеры отправились в паб праздновать провозглашение независимости.
Полкам было приказано собраться в шесть часов вечера 9 июля на плацу для заслушивания Декларации независимости. Вашингтон попытался растолковать солдатам значение этого документа, придав конкретное наполнение абстрактным понятиям. «Генерал надеется, — говорилось в приказе по армии, — что сие важное событие побудит каждого офицера и солдата проявить стойкость и мужество, зная, что отныне мир и безопасность нашей страны зависят (по воле Божией) только от успехов нашего оружия и что он теперь состоит на службе государству, обладающему властью вознаградить его за заслуги и повысить до самого почетного звания в свободной стране». Кроме того, Конгресс теперь мог чеканить свою монету и использовать другие методы поощрения. Декларация была зачитана каждой бригаде и встречена криками «ура». В городе звонили во все колокола. Пришедшие в невероятное возбуждение солдаты толпой помчались по Бродвею, свалили конную статую Георга III, оторвали ей голову, отрубили нос и сорвали с нее лавровый венок, а затем маршировали с этим трофеем по всему городу под звуки флейт и барабанный бой. Голову, насаженную на пику, выставили возле таверны. Четыре тысячи фунтов позолоченного свинца, из которого была сделана статуя, пустили на отливку 42 088 мушкетных пуль, «чтобы смешать их с мозгами наших заносчивых врагов».
Вашингтон был удручен этими сценами: его армия вновь вела себя подобно разнузданной орде. Революция — это не бунт, должны быть порядок, уважение к чужой собственности и государственным символам, пусть даже и чуждым. И всё же такой порыв воодушевления не мог не подбодрить его: в письме Хэнкоку он утверждал, что если англичане пойдут в атаку, им придется заплатить большой кровью за взятие любого укрепления.
Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. 12 июля, в три часа пополудни, пять британских кораблей, воспользовавшись приливом и сильным ветром, подошли прямо к Баттери.
В Нью-Йорке прогремели сигнальные выстрелы из пушек. Улицы в один момент наполнились бегущими в разные стороны солдатами и обезумевшими от ужаса жителями. Пушки на Ред-Хуке и Губернаторском острове открыли огонь; когда корабли обогнули Манхэттен, направляясь к устью Гудзона, орудия в старом форте Георга и прочая береговая артиллерия их поддержали. В форте Георга огнем руководил девятнадцати-летний капитан Александр Гамильтон, покинувший Королевский колледж, чтобы служить великому делу.
Первое испытание американцы с позором провалили: только половина артиллеристов бросилась к пушкам; сотни солдат стояли разинув рот и пялились на неприятельские корабли, словно это была регата. Одна из пушек взорвалась в неловких руках, убив шесть человек из артиллерийской роты капитана Гамильтона.
Несмотря на плотный огонь с Манхэттена и Нью-Джерси, сорокапушечный «Феникс» и двадцатипушечная «Роза» поднялись по Гудзону и обрушили на Нью-Йорк двухчасовую канонаду, из-за которой весь город окутался дымом, а его жители метались в панике, женщины и дети пронзительно кричали. Их страх передавался военным…
На следующий день Вашингтон сурово наказал солдат, которые смотрели на британские корабли, ничего не предпринимая. «Подобное несолдатское поведение должно опечалить каждого хорошего офицера и создать у неприятеля дурное впечатление о нашей армии… бессильное любопытство в такое время заставляет человека выглядеть убого и жалко».
Вечером Вашингтон и его офицеры заметили появление нового корабля «Орел», шумно приветствуемого британскими солдатами на воде и суше. Корабль шел на всех парусах, а на фок-мачте гордо реял георгиевский флаг: прибыл адмирал Хоу.
Братья Хоу получили образование в Итоне, дружили с королем Георгом III и состояли в числе умеренных вигов в парламенте. Старший был великолепным моряком, прославленным своей храбростью, боевым духом и моральными принципами; младший во время Франко-индейской войны храбро сражался в Квебеке и рисковал жизнью на Банкер-Хилле. Этим сходство исчерпывалось. 47-летний генерал Уильям Хоу, высокий, хорошо сложенный и изящный, с густыми бровями, чувственными губами и смуглым цветом лица, безудержно предавался всем порокам, свойственным его классу, в особенности игре и распутству. В Америке он нашел себе любовницу, хорошенькую уроженку Бостона Элизабет Ллойд Лоринг, прозванную «султаншей британской армии»; ее муж Джошуа Лоринг сам свел ее с генералом в обмен на деньги и должность комиссара по делам военнопленных. Пятидесятилетний адмирал Ричард Хоу с холодным взглядом, тонкими губами и малопривлекательным лицом получил прозвище Черный Дик; он был сдержан, замкнут, мрачен и молчалив. Однако оба верили в Британскую империю и сочувствовали требованиям колонистов, а потому вовсе не желали вести войну на уничтожение. Не утратив надежды на то, что мятежников можно вразумить, они пришли к ним не только с мечом, но и с предложением мира.
