– Наверняка еще много хлопот с ужином, – взволнованно говорит он. – Видимо, госпоже придется потрудиться самой?
Для тонкого слуха бывших представительниц среднего сословия этого достаточно. Не на шутку уязвленные, они удаляются, причем в дверях Ксавер Кляйнсгютль, который изначально, без разбега принадлежал к низам и которому падение дам доставляет огромное удовольствие, еще строит им издевательские гримасы.
– Дитенок, мой дитенок, – подавленно говорит Корнелиус и, садясь на стул возле кроватки с перилами, заключает страдающую Лорхен в объятия. – Что такое с моим дитенком?
Та орошает его лицо слезами.
– Абель… Абель… – всхлипывая, бормочет она. – Почему… Макс… не мой брат? Пусть… Макс… будет моим братом…
Какое несчастье, какое стыдное несчастье! Что же наделало танцующее общество со всеми своими ингредиентами? – думает Корнелиус и в полной растерянности смотрит на исполненную сурового достоинства ограниченности голубую дитячью Анну, которая, сложив руки на фартуке, стоит в ногах кроватки.
– Это связано с тем, – строго и мудро говорит она, поджав нижнюю губу, – что у ребенка ужас как сильно проявляются женские инстинкты.
– Да помолчите вы, – морщится Корнелиус.
Хорошо еще, что Лорхен не вырывается, не отталкивает его, как давеча, а в поисках помощи прижимается к нему, повторяя свое неразумное, нечеткое желание, чтобы Макс все-таки был ее братом, и с жалобными всхлипами требуя непременно вернуться в холл, чтобы он с ней еще потанцевал. Но Макс танцует там с фройляйн Плайхингер, вполне взрослым колоссом, которая имеет на него все права, а Лорхен еще никогда не казалась раздираемому состраданием профессору таким воробушком, как сейчас, когда беспомощная, сотрясаемая рыданиями, прижалась к нему, не понимая, что происходит с ее бедной маленькой душой. Она не понимает этого. Ей не ясно, что она страдает из-за толстой, взрослой, полноправной Плайхингер, которая может танцевать в холле с Максом Гергезелем, а Лорхен станцевала только раз и для забавы, всего лишь в шутку, хотя она несравненно прелестнее. Однако упрекать в этом молодого Гергезеля совершенно невозможно, такой упрек содержал бы в себе безумное, невыполнимое требование. Горе Лорхен бесправно и безнадежно и потому должно таиться ото всех. Но поскольку оно не осознанно, то и не сдерживается, и от этого становится страшно стыдно. Для голубой Анны и Ксавера этой неловкости будто и нет вовсе, они демонстрируют свою полную к ней нечувствительность – то ли по глупости, то ли из сухого здравого смысла. Но отцовское сердце профессора раздавлено ею и постыдным страхом перед бесправной и безнадежной страстью.
Он увещевает бедную Лорхен, что в лице бурно спящего рядом Кусачика она имеет замечательного братика, – все без толку. Сквозь слезы она бросает на соседнюю кроватку презрительный, исполненный боли взгляд и требует Макса. Профессор обещает ей на завтра продолжительную прогулку пяти аристократов по столовой и пытается описать, как блистательно-подробно они будут играть в подушку, – тоже без толку. Она и слышать об этом не хочет, как и о том, чтобы лечь и уснуть. Она не хочет спать, она хочет сидеть и страдать… Но тут оба, Абель и Лорхен, слышат нечто волшебное – шаги, шаги двух человек, они приближаются к детской, и волшебство является во всем своем великолепии…
Это все Ксавер, что становится ясно сразу. Ксавер Кляйнсгютль не все время стоял в дверях, издеваясь над изгнанными дамами. Он действовал, он кое-что устроил и принял свои меры. Он спустился в холл, потянул за рукав господина Гергезеля и толстыми губами кое-что ему сказал, кое о чем попросил. И вот оба здесь. Ксавер, сделав свое дело, опять останавливается в дверях, а Макс Гергезель, в смокинге, с темным налетом бакенбард возле ушей, с красивыми черными глазами подходит к кроватке Лорхен, подходит с очевидным сознанием играемой им роли – сказочного принца, который приносит счастье, рыцаря-лебедя, – подходит, как тот, кто обычно говорит: «Ну вот я и пришел, вот все мучения и кончились!»
Корнелиус потрясен почти так же, как и Лорхен.
– Смотри, кто пришел, – слабо говорит он. – Невероятно любезно со стороны господина Гергезеля.
– Да какая там любезность, ничего особенного, – отвечает тот. – Само собой разумеется, ему еще захотелось взглянуть на свою партнершу и пожелать ей спокойной ночи.
И он подходит к перилам, за которыми сидит онемевшая Лорхен. Она блаженно улыбается сквозь слезы. У нее вырывается высокий, короткий полувсхлип счастья, а потом она молча смотрит на рыцаря-лебедя золотистыми глазами, которые, хоть и распухли, хоть и покраснели, все же несравненно чудеснее, чем у дородной Плайхингер. Она не поднимает ручек, чтобы обнять его за шею. Ее счастье, как и боль, неосознанно, и тем не менее она этого не делает. Красивые маленькие руки лежат на одеяле, а Макс Гергезель облокотился на перила, как на парапет балкона.
– Чтоб не рыдала горько-горько в постели ночи напролет!
[30] – говорит он и искоса смотрит на профессора в надежде стяжать похвалу своей эрудиции. – Ха-ха-ха, в твои-то годы! «Утешься, прекрасное дитя!» Ты чудо. Ты еще всем покажешь. Просто оставайся такой, какая есть. Ха-ха-ха, в твои-то годы! Теперь, когда я пришел, ты уснешь и больше не будешь плакать, маленькая Лорелея?
Лорхен смотрит на него зачарованным взглядом. Профессор натягивает ей на обнажившееся воробьиное плечико узенькую кружевную кайму. Он невольно вспоминает сентиментальный рассказ про умирающего ребенка – тому позвали клоуна, который как-то в цирке привел его в непреходящий восторг. Клоун, спереди и сзади обшитый серебряными бабочками, пришел к детскому смертному одру, и ребенок умер, испытывая блаженство. Макс Гергезель ничем таким не обшит, и Лорхен, слава богу, не умирает, просто «страсть как разнюнилась», но в остальном история и впрямь чем-то похожа, и в ощущениях, испытываемых профессором по отношению к юному Гергезелю, который облокотился на перила и несет бог знает что – больше для отца, чем для дочери, чего Лорхен, однако, не видит, – самым странным образом перемешались благодарность, смущение, ненависть и восхищение.
– Спокойной ночи, маленькая Лорелея! – говорит Гергезель и через перила протягивает ей руку. Ее маленькая, красивая, белая ручка исчезает в его большой, сильной, красной. – Усни, – продолжает он. – Сладких снов! Но не про меня! Ради Бога! В твои-то годы! Ха-ха-ха!
И он завершает свой сказочный визит клоуна, а Корнелиус провожает его до двери.
– Не стоит благодарности! Ни слова об этом! – по дороге вежливо-великодушно отбивается он. Ксавер присоединяется к нему, чтобы подать внизу итальянский салат.
А профессор Корнелиус возвращается к Лорхен, она уже улеглась, прижавшись щечкой к плоской подушечке.
– Видишь, как хорошо, – говорит он, нежно поправляя ей одеяло, и она кивает, напоследок судорожно вздыхая.
Где-то с четверть часа он еще сидит у перилец и смотрит, как она засыпает, вслед за братом, который куда раньше ступил на этот благословенный путь. Шелковые русые волосы ниспадают красивыми волнами, как всегда, когда она спит; длинные ресницы затеняют глаза, из которых излилось столько страдания; в сладком умиротворении приоткрыт ангельский рот с выгнутой верхней губой; и лишь иногда в медленное дыхание с дрожью врывается запоздалый всхлип.
