Двадцать второго сентября 1656 года в Компьене между королевой и кардиналом было заключено соглашение, согласно которому Неаполь занимали французы и их итальянские сторонники. В операции принимал участие французский флот, были оговорены средства на его содержание в течение двух месяцев — на такой срок была рассчитана вся операция. Французские корабли должны были привезти с собой оружие и раздать его неаполитанцам, в то время как Кристина обеспечивала операции политическое прикрытие.
Кроме неаполитанского дела Кристина обсудила с Мазарини франко-шведские отношения, а также вопросы получения денег в счёт невыплаченных ранее шведских военных субсидий. Кардинал дал поручение своему послу в Стокгольме сделать шведскому правительству представление о том, что король Франции рассматривал положительное решение финансового вопроса Кристины как важный элемент франко-шведской дружбы. Посол должен был подтолкнуть опекунское правительство Швеции к согласию на то, чтобы Франция выплатила королеве часть апанажа из сумм, оставшихся невыплаченными Швеции в период Тридцатилетней войны.
Обер-гофмейстерина королевского двора мадам Мотвиль, оставившая воспоминания о Кристине, была на первых порах шокирована её внешним видом: та въехала в Компьен в съехавшем набок и грязном от дорожной пыли парике, а также в пыльной и смятой одежде (о ужас!). Особенно поразил француженку цвет кожи Кристины: «Когда я впервые увидела её, то она была похожа на странствующую цыганку… Всё в ней было до необычайности странным, способным более внушать страх, чем симпатии». И всё-таки, несмотря на то, что мадам Мотвиль считала небрежность в одежде смертным грехом, она сумела по достоинству оценить иностранку, как только услышала её речь: «К моему удивлению, я почувствовала, что она мне нравится». А вот её свиту, братьев Сантинелли и Мональдески, она назвала «двумя-тремя лицами жалкой внешности, которым она ради куртуазности присвоила титулы графов», в то время как женская часть свиты «больше напоминала продавщиц в магазине, нежели благородных дам».
Видавшая виды известная амазонка Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье по прозвищу Гранд-Мадемуазель, участвовавшая в боях во время Фронды, тоже сгорала от нетерпения познакомиться со знаменитой шведской королевой. Она увидела её в театре на балетном спектакле. Кристина явилась в ярко-красном, вышитом золотом, камзоле, в серой, вышитой золотом, юбке и, к великому удивлению Гранд-Мадемуазель, выглядела не смешно, а вполне привлекательно. Француженка нашла цвет её кожи и её голубые глаза просто замечательными, в своих описаниях она назвала Кристину «маленьким красивым мальчиком». А вот манеры королевы ей не понравились: «Она сквернословила, призывая в свидетели Бога, ёрзала в кресле, то эдак, то так вытягивала ноги, клала их на подлокотники кресла. Я в жизни не видела людей, принимавших такие позы, если не считать Тривелена и Жоделе, итальянского и французского клоунов… Она делала глубокие реверансы, испускала глубокие вздохи, потом вдруг неожиданно собиралась, как будто резко пробуждалась ото сна». В конце этого словесного портрета герцогиня написала: «она совершенно необычна».
В Шантильи инкогнито приехал король, чтобы лично познакомиться с известной всей Европе особой. Кардинал Мазарини устроил из этого свидания маленькую комедию: он представил Кристине двух молодых людей, не называя их по имени: «Эти молодые кавалеры обещают оправдать все возлагаемые на них надежды». Кристина, улыбаясь, подошла к восемнадцатилетнему Людовику и сказала, подавая ему руку: «Полагаю, что этот в особой степени обладает выдающимися качествами, ибо он рождён для того, чтобы носить на голове корону». После этого беседа протекала в непринуждённой и дружеской атмосфере. Оба шутили и смеялись, и оба остались довольны этой встречей: король был поражён её умом и естественным поведением, а она — его находчивостью, ловкостью и умением вести беседу. Согласно воспоминаниям мадам Мотвиль, король подобрал ключ к этой гордой, эрудированной и дерзкой женщине, и они, к обоюдному удовольствию, провели время в свободной и непринуждённой беседе. Ничто не указывало на то, что в будущем эти два человека станут врагами.
Пятидесятипятилетняя королева-мать Анна Австрийская, напротив, была настроена к Кристине резко отрицательно и пыталась препятствовать контактам сына с ней, но и она была приятно удивлена образованностью и умом шведки. На встрече с вдовствующей королевой Кристина снова допустила непозволительную «развязность» и неучтивость: она попросила Анну Австрийскую снять перчатку и показать ей браслет с миниатюрой герцога Орлеанского, а когда удивлённая Анна нехотя сняла перчатку, Кристина стала «неумеренно» хвалить её тонкие руки.
Резкая смена настроения и темы беседы — то простота и искренность, то излишняя чувствительность — приводила французский двор в недоумение и замешательство. Для их отточенных этикетом и внешними условностями мозгов Кристина была человеком с другой планеты.
Людовик пригласил Кристину принять участие в королевской охоте, на что она откровенно ответила, что это опасное занятие считает глупым. Она раскритиковала также артистов из его оперы. Королю такая откровенность понравилась, потому что Кристина успела уже принять участие в его увлечении прекрасной племянницей кардинала Мазарини мадемуазель Марией Манчини. «Женитесь на ней, — посоветовала она ему. — На вашем месте я бы не раздумывала жениться на женщине, которую люблю». Анне Австрийской и Мазарини, планировавшим женить короля на испанской инфанте Марии Терезии, вмешательство в их внутренние дела мало понравилось, королева-мать воспылала к Кристине неприязнью и дала ей кличку «амбулантная королева»
[113].
Кристина не преминула мимоходом «боднуть» иезуитов: «Монахи и иезуиты часто бывают гадкими интриганами и повсюду, где появляются, творят зло». Когда духовник короля иезуит Аннат попытался было «подправить» королеву, она горячо возразила: «О нет, я слишком хорошо знаю, какую власть они имеют, а поэтому уж лучше иметь своим врагом какого-нибудь могущественного князя, нежели ваш орден. Я не хочу с вами ссориться, но при одном условии, что никогда кто-либо из вас не станет моим духовником». Фраза о том, что она никогда не согласится взять иезуита в свои духовные отцы, была воспринята французами как очередная бестактность по отношению к Людовику XIV.
Комфортно королева почувствовала себя лишь во Французской академии, где её встретили с большим почётом и уважением. Там Кристину признали себе равной, и это стало бальзамом для её души. Так же хорошо чувствовала она себя и в обществе красивой, умной и образованной куртизанки, содержательницы салона (с 1667 года) Нинон де Ланкло, известной, по словам мадам Мотвиль, «благодаря своим порокам, вольномыслию, уму и изящным остротам». Попасть в салон к де Ланкло считали за честь все французские знаменитости — Мольер, Фонтенель, Ларошфуко, Конде, Буало, Лафонтен и др. В её «придворном» театре играл свои пьесы Мольер, здесь звучали стихи Расина и вообще «культивировалось» искусство. В некотором смысле Нинон де Ланкло была культуртрегерским вариантом самой Кристины в её стокгольмские времена. К Нинон королева заехала уже на обратном пути в Италию, а после визита порекомендовала Людовику XIV ввести её в круг своих придворных.
