Вместе с управляющим мы прошли в новое генеральское бунгало, где в ожидании обеда пили виски в жуткой зале, пока хорошенькие, пышнотелые и нагловатые служанки накрывали на стол. Зала была обставлена мебелью в стиле модерн, возможно купленной на Тоттнем — Корт — роуд, на стенах красовались крокодиловые шкуры, приобретенные в Табаско за десяток — другой песо, все это дополнялось статуэтками и сервировочными столиками, цветная гравюра в раме с изображением Наполеона лежала на полу. То был безликий дом холостяка, не обладавшего природным вкусом, но силившегося соблюсти приличия, придать всему определенный лоск. Тут ощущалась жалкость человека, отбившегося от своих и не приставшего к чужим, невежды, опасавшегося осрамиться перед образованными. На стене висела цветная фотография Седильо в молодости, на которой всадник в широкополой шляпе, с невинным лицом индейца крепко сжимал в руке винтовку, как и положено солдату революции. В нем ни одна черта не выдавала будущего генерала и уж тем менее — министра. Однако в безобразном кресле раздавался скрип — скрипела кобура индейца — управляющего, и, отделенная от нас передвижными столиками, смотрела с вызовом красивой самки молоденькая подавальщица. Считалось, что Седильо страшен в ревности, но среди этих статуэток и ревность его выглядела чем‑то жалким. Мужчина никогда не появлялся здесь с женою или дочерью, и все же очень многие были по — своему к нему привязаны — такую же любовь внушает хищник, к чьей клетке приближаешься с опаской. Год или два тому назад, когда он сильно заболел, местные деятели перестали к нему ездить на поклон, готовясь одарить своею верноподданностью какого‑либо нового кумира, лишь несколько дельцов и инженеров проведали его из жалости. Когда они вернулись, по городу пошли кружить легенды о его наложницах — трудно сказать, насколько справедливые. В Сан- Луисе знакомая дама отвела меня в сторону: «Нужно быть очень осторожным у Седильо — вы понимаете, что я хочу сказать? Нельзя смотреть на женщин в его доме и отпускать о них какие‑либо замечания. Он очень ревнив». Все то время, что мы здесь сидели, пятьсот человек ждали приказа к выступлению в Лас — Трибас, пока этот опасный человек пылил своими плоскими широкими ступнями по землям своей фермы.
Управляющий не обедал с нами, а только наблюдал за тем, как мы едим, и придвигал тарелки с кушаньями все с тем же выражением учтивости на грозном, темном, покрытом шрамами лице. Старик — учитель предался еде как человек, давно не видевший такого изобилия. Я полагал, что, отобедав, мы сможем получить ответы и уедем, но не тут‑то было. Мы возвратились в прежнее бунгало, но генерала там и след простыл, а вся толпа просителей по — прежнему стояла на веранде. Управляющий отвел нашу троицу в маленькую душную спальню и ушел; делать там было совершенно нечего, не видно было ни единой книжки, кроме памфлета против коммунизма, изданного в Мехико и свидетельствовавшего о том, что генерал по мере сил старается не оставлять своим вниманием политику.
Когда стрелка часов приблизилась к пяти, генерал вышел из сарая, где размещалась электростанция, но на вопросы он не собирался отвечать, нет, еще не сейчас, всему свое время, мне вскоре вручат письменный текст, а теперь поедем поглядим ферму. И, омываемые золотым вечерним светом, мы двинулись, подпрыгивая на ухабах, мимо канав, прорытых в неогороженных полях, а сзади за нами неотступно следовала машина с управляющим, вооруженным пистолетом. Солнце скользнуло за горы, выпалив напоследок снопом бледнеющих лучей, похожих на прожектор, и нежные, чуть зеленеющие всходы стали видны на пересохшей пашне. Генерал сидел на переднем сиденье рядом с водителем, его широкая спина с поникшими плечами напомнила мне Томми- Барсука из сказки Беатрис Поттер, который «по ночам, при лунном свете ходил и все копал, копал». Мы то и дело выходили из машины, чтобы полюбоваться полем, урожаем, оросительным каналом.
Внезапно опустилась ночь, и, переваливаясь через невидимые в темноте канавы, мы развернулись в сторону усадьбы. Неподалеку тарахтел движок, исправно засветились немногочисленные лампочки, звон из литейной расходился меж чернеющих холмов. Крестьяне потянулись к кухне, нас миновали подавальщицы с жестяными подносами, дым заструился вверх, и улеглась дневная пыль. К ранчо подкатывали все новые и новые машины, оттуда выходили новые и новые мужчины с пистолетами и присоединялись к сборищу, громко переговарившемуся на веранде. Тут же бродил слепорожденный мальчик и, заходясь от хохота, кричал, ощупывая чью‑то кобуру или щетинистые щеки: «Хуан! Это Хуан!» Если у генерала в этот день не находилось времени заняться посетителями, их оставляли на ночь и кормили (за пять последних дней для них забили двух быков), а утром он к ним приходил и всех выслушивал. Во всем этом была довольно трогательная простота и, несмотря на ружья, даже идилличность. Крестьяне сидели молча, привалившись спинами к стене кухни, у ртов их пролегли глубокие морщины. Они не получали плату за работу, но генерал давал им пропитание, одежду и пристанище, а заодно и половину всей продукции, которую производило ранчо, и даже деньги, если им случалось попросить о них в ту пору, когда они у него были. Им даже предоставили полсотни стульев в маленьком личном кинозале генерала. За это они воздавали ему трудом и преданностью. Прогрессом здесь не пахло, он относился к ним, как феодал к своим вассалам, и можно было возразить, что они были неимущими, а у него было все: мебель в стиле модерн, мраморные статуэтки, крокодиловые шкуры, цветная гравюра Наполеона, но их удел был лучше, чем у их собратьев в других штатах, которые существовали на какие‑нибудь тридцать пять центов в день — никак не больше, — и никого не волновало, живут они еще на белом свете или умерли, и вся ответственность за жизнь лежала на их собственных плечах.
Генерал заявил, что у него сегодня не найдется времени ответить на мои вопросы и лучше мне заночевать на ферме, а завтра днем он мной займется и к вечеру я доберусь до Сан — Луиса. Но я не мог на это согласиться — меня ждало такси. «Тогда я буду вынужден проститься, — ответил я, — мне непременно нужно завтра же приехать в Мехико». Генерал раздулся от гнева, его шея и щеки растянулись, как резиновые. По выражению лиц моих сопровождающих я понял, что допустил ужасную бестактность. Вдруг он сменил гнев на милость и прошел в комнату, находившуюся по другую сторону веранды, на которой его дожидались посетители.
За нами захлопнулась дверь, и мы окунулись в темноту — должно быть, отключилось электричество. Жаркая тьма пульсировала гневом генерала. Он что‑то одышливо ворчал у моего плеча, и бизнесмен подобострастно шелестел в ответ: «No, senor. Si, senor»
[25]. Какой‑то металлический предмет — им оказался зонтик старого философа — со звоном покатился по полу. Наконец кто‑то догадался щелкнуть выключателем, из голой лампочки послушно брызнул свет на треснувшее зеркало, на стулья с жесткими сиденьями и маленький бильярдный стол с изорванным сукном. Учитель принялся читать мои вопросы, а генерал стал диктовать ответы своему секретарю. Ему все это явно было не по нраву, я понимал, что он не мог взглянуть на дело с европейской точки зрения.
Да, он верит в религиозную терпимость, говорил он («Soy respetuoso de todas las creencias»
[26]), и в Сан — Луисе его народ познал ее плоды. Да, он одобряет новые, социалистические школы, которые Карденас строит по всей Мексике, но лишь в той мере, в какой детей там обучают тому, что в самом деле нужно в жизни, ибо среди учителей немало и таких, что вносят в школы дух сектантства, используя их для своей «нечистой политической игры». Он отвечал очень уклончиво и, полагаю, ни на миг не забывал, что федеральные войска, стоящие в Лас — Трибасе, находятся в состоянии боевой готовности и что вокруг наверняка есть и глаза и уши. Что же касается хозяйственного курса президента: дробления больших наделов, предоставления земли индейцам, — с этим, пожалуй, даже можно было бы согласиться (среди своих покрытых тьмою акров он делал неуклюжие попытки быть дипломатичным), но…
