Читаю «Плаванье “Ноны”». Все‑таки Беллок мне не по душе. Он все преувеличивает. Он много говорит о Правде, но в его чувствах правды нет и в помине. Преувеличивая свою ненависть, он достигает грубого, комического эффекта, а преувеличивая свою любовь, убеждает нас исключительно в своей фальшивости. Конечно, ему хочется во все это верить, но разве он верит?
Вечером слушали по радио о беспорядках в Браззавиле: европейская Африка разваливается на глазах. Слушаешь такие новости за три сотни миль, в буше, окруженном африканцами, и на ум невольно приходят фантастические рассказы Рея Брэдбери.
Рано лег спать. Мы отчалили около десяти, чтобы к ночи быть в Вакао.
18 февраля. На реке
Спокойная ночь благодаря суппонерилу, который я предусмотрительно положил в холодильник. Причалили на время завтрака, на борт поднялся colon
[94] — приземистый человек в очках, женатый (по — настоящему женатый) на туземке, которая говорит только на своем родном языке. Четверо детей, и, конечно, тьма родичей, но это для него не имеет значения — он твердо решил до конца своих дней прожить в Африке.
В 9.15 снова остановка у побережья. Капитан отправился на велосипеде в буш раздобыть у colon, если удастся, груз, так как на пароходике пусто.
Беллок ругает парламент: если позволить себе такую же подозрительность, в какую впал он, поневоле задумаешься, а не подкуплен ли Беллок, чтобы нападать на парламент с грязной целью сбить людей с толку и заставить забыть о главном — ведь коррупция среди отдельных министров и членов парламента, в конце концов, не самое главное.
Начал перечитывать «Дэвида Копперфилда». Первые две главы романа, вне всякого сомнения, превосходнейшие, недостижимые даже для Пруста и Толстого. Страшусь минуты, когда Диккенс опустится — как он неизменно опускается — до преувеличений, витиеватости и сентиментальности. С каким совершенством подана идиллия Ярмута на фоне угроз мистера Мердстоуна!
Сегодня в полдень было невыносимо жарко; река сузилась до пятидесяти ярдов, а то и того меньше. Сейчас пять часов: отец Жорж, капитан, сидит, нанизывая бусины четок, отец Анри раскладывает пасьянс. Книга застряла у меня в мозгу и ни с места.
После обеда на борт поднялась чета colons с ребенком.
20 февраля. Ломбо — Лумба
«Ломбо — Лумба» значит «лесная вырубка», и лепрозорий занимает только эту вырубку, живописно усеянную округлыми рыжими холмиками, сплошь усыпанными листвой — работа термитов. Рано утром вместе со священниками покинули судно и часам к одиннадцати обошли всю округу. Ужасно жарко. Но, несмотря на жару, необычайное ощущение простора и легкости. Дом для детей, куда младенцев помещают с рождения: матери приходят дважды в день покормить малышей — у каждой здесь небольшая тумбочка, где хранятся пеленки. В этих краях некрасивы ни женщины, ни дети. Маленькое, чахнущее несчастное существо четырех лет, скорчившись как в утробе, безмолвно лежит на кроватке в пустой спальне, крохотное, как годовалый младенец, а то и меньше, с безысходной тоской на лице. Отцам разрешают навешать детей по воскресеньям.
Наши священники уехали. Отец Октав страдает от одиночества и оттого очень благожелателен. Читает дешевые romans policiers
[95]. Cafard
[96] обычно по вечерам. После сиесты мы снова отправились на прогулку в лес, к его любимому пруду — жара стояла почти невыносимая. Возле пруда отец Октав соорудил скамеечку, чтобы сидеть там со своей cafard. Вернулись священники (отец Анри от жары занемог), и мы стали играть в «421». В 7.15 розарий в маленьком гроте при свете свечей. Запомнить: в церкви скамеечки для прокаженных сделаны из бетона, чтобы легче было мыть.
Ужин с demoiselles
[97] — так здесь называют женщин из «Assistance Sociale»
[98]. Потом специально для меня пришел с факелами школьный оркестр, и мальчики постарше устроили нечто вроде представления. Психологическая поддержка здесь гораздо сильней, чем в Йонде. Кругом разбиты цветники. Все, чтобы поднять больным настроение
[99]. Целый день, пока мы бродили по округе, меня то и дело окликали: кто я такой. Священник — рьяный фетишист — им отвечал. До десяти играл со священниками и demoiselles в «421». В моей комнате огромный паук; проснулся разбуженный настоящим тропическим ливнем, не стихавшим до шести утра.
К моему удовольствию — мне уже здесь все приелось, — решено сниматься с якоря после второго завтрака в Вафании.
20 февраля. Ломбо — Лумба
Радует мысль об отъезде. Бродил по округе, фотографировал (наснимал целую галерею портретов), беседовал, что дается все труднее и труднее — до чего же мучения с чужим языком усложняют и без того нелегкое тропическое путешествие! Играл в «421» и ни разу не выиграл. Поневоле станешь суеверным, видя, что священникам постоянно везет
[100]. Наконец настала половина двенадцатого — пора ехать в Вафанию; отправляемся целой компанией: demoiselles и все прочие. И наконец, в 12.45 отчаливаем с массой пассажиров, коз и т. д. Через полчаса совершенно по — глупому натыкаемся на топляк — руль погнут. Прибились к берегу в лесу, разожгли костер; руль пришлось снять: может быть, удастся его выпрямить. Жарко и обидно! Длинные пальцы пальмовых листьев неподвижны, но при малейшем дуновении бриза они начинают двигаться, точно пальцы пианиста по клавиатуре рояля.
Для книги:
Пассажир записывает в дневник: «Я жив, так как испытываю неприятные ощущения». Он не совсем понимает, зачем ведет дневник. Может быть, так: «Я боюсь, но боюсь лишь каких‑то пустяков: тараканов в каюте…»
[101]
