Открылась судовая библиотека. Читаю «Океан» Хэнли — история о путешествии в шлюпке. Выглядит неправдоподобно. Никаких упоминаний о холоде.
Судовой интендант оказался моим знакомым: он служил на «Дэвиде Ливингстоне», когда год назад я плыл на нем в Либерию.
Книги в каюте старшего стюарда: некий Дансейни, «Фонтамара» Силоне и «Испанская ферма» Мотрема.
12 декабря
Подходим к Белфасту. Маленькие белые маяки на сваях, буй, к которому, кажется, привязан стол; корабль, затонувший прямо в порту. Подъемные краны напоминают голые деревья в суровую зиму. То там, то здесь мерцание зеленого пламени в брюхе строящегося корабля. Сотни докеров одновременно дружно застыли, провожая взглядами маленький корабль, что входит в порт.
Нескончаемо, нетерпеливо ждем, когда на борт поднимется иммиграционный чиновник. Отчего мы так жаждем попасть на берег в таком скучном месте? Возможно, это просто дух путешествий. Я решил, что перед выходом в Атлантику неплохо бы исповедаться. Ужасная католическая церковь, которую не так‑то просто найти в протестантском Белфасте. В ризнице взъерошенный ключарь, услышав о моем желании исповедаться, стал меня выпроваживать. «Сейчас не время для исповеди», — сказал он, пытаясь выставить меня за дверь
[116]. Жуткая комната, увешанная религи — озными картинами, неуютная, как приемная дантиста; а потом — спокойный милый молодой священник: он называл меня «сын мой» и понимал все самым бесхитростным образом
[117]. На той же улице с церковного склада продают старушкам из‑под прилавка дешевые сигареты.
Вечером в «Глобусе» полторы дюжины устриц и полторы пинты бочкового «гиннеса»
[118]. И снова на корабль. У. обедал с генеральным консулом. «Последний раз мы виделись с ним, — сказал он мягко, — в Грузии, на военной дороге, которую тогда вели к Тифлису».
«Глазго» оказался тем самым пьяницей, без которого не обходится ни одно судно, курсирующее вдоль Западного побережья. Он ходил на берег, чтобы вырвать зубы и, вернувшись, показал нам две «дыры». До этого, когда капитан узнал о его просьбе, поведал старший стюард, он сказал: «Впервые такое слышу. Моряки, когда хотят сойти на берег ради женщины, отпрашиваются за мылом и спичками».
«Глазго» с его крючковатым птичьим носиком и неожиданным хмельным потоком рассуждений напоминал захолустного проповедника. В нем угадывался, наподобие главного героя в пьесе «Уходящий в плавание», своего рода хор, предупреждающий зрителей, что корабль обречен. «Итак, господа, он загнал нас всех в маленькую курительную каюту, нам предстоит провести вместе пять или шесть недель, и мы за это время превосходным образом обменяемся мнениями. Я мечтал о том, какие у нас будут замечательные дискуссии. Мы все пришли на корабль с разными мыслями, но когда мы покинем его, мы все будем думать одно и то же. Дискуссии — я не люблю споров. Дискуссии. Политические дискуссии. Меня не интересует, что думаете вы: меня интересует, что думаю я. Итог мы подведем сообща. Замечательный опыт. Самый замечательный опыт в моей жизни, самый серьезный. Я открою вам все, что я думаю. Я не скрываю от вас, господа: я пьяница. В августе я ведь похоронил свою жену, и с тех пор бедняге Джо остается только одно — пить. Полный крах. Я предвкушаю, господа, замечательные дискуссии. Я буду учиться, это единственная стоящая вещь в жизни. Многого мне не нужно, я буду учиться совсем немногому. Кто‑то сказал: “Книгу стоит прочесть, если в ней есть хоть одно стоящее предложение”. Я бы не вспомнил этой цитаты, не будь я пьян». Во время всей этой речи внимательный, учтивый взгляд У. «Глазго», несомненно, удалось покончить с абсолютной трезвостью, царившей на корабле с первого дня. И теперь он больше напоминает старину «Дэвида Ливингстона».
Старший стюард дает нам инструкции. Держите двери своих кают приоткрытыми. После выхода из залива Белфаст — Лох спать всегда надо в брюках, рубашке и свитере: по тревоге в темноте не так‑то легко одеться. Атака подводной лодки предпочтительней воздушного налета: больше времени, чтобы покинуть корабль. В прошлый раз их корабль был торпедирован, и у них было в запасе три четверти часа. Погиб только один матрос, из машинного отделения.
Когда «Глазго», пошатываясь, отправился спать, поляк затеял спор о религии: «Я мусульманин». Он стал показывать на стаканах: «Это неф, это католик, это протестант, это мусульманин». Бог один и тот же. Ему не нравятся английские шашки (в которые он проиграл) — то ли дело те, что на континенте. «Это несерьезно. Никакой сфатегии». И он, расстроенный, бросил ифу.
12 декабря
Покидаем Белфаст. Опять снопы искр ацетиленовой сварки и голубой и зеленый свет от электросварки. Как только начинается сварка, корпус авианосца освещается, точно ифушечная сцена, и на фоне неразберихи стальных консфукций видна крохотная фигурка сварщика, а потом снова тьма и снова зеленый свет и крохотная фигурка.
Весь день стоим на якоре в Белфаст — Лох. Капитан на катере отправился за приказаниями. Ходят слухи, что мы пробудем здесь фи дня. Вокруг — с дюжину грузовых судов поменьше нашего, эсминец, крейсер сопровождения с самолетом на палубе, выкрашенный в белый и голубой цвета, и изящный небольшой сторожевой корабль, увешанный флажками, словно с акварели Пикассо; ближе к вечеру он принялся сновать вокруг кораблей, точно делая смотр своим подопечным. Похоже, скоро отправимся в путь.
В 16.30 шлюпочные учения. Раздали красные круглые фонарики, которые крепятся на плече и помогают следить за человеком в воде.
После обеда «Глазго» снова пришел в курительную навеселе. Он таки своего добился и втянул нас всех в спор, заявив: «Уинстон. Какой в нем прок? Политический авантюрист. Он хоть в чем‑нибудь преуспел?» По — моему, старый У. был шокирован, возможно, даже не столько высказыванием, сколько невозмутимостью остальных пассажиров. Перед приходом «Глазго» У. время от времени делился приятными для него воспоминаниями: о лучшем ресторане в Каире, о том, как варят кофе на Кавказе, о растущем в Индии благоухающем по ночам цветке — он сидел в потрепанной мягкой шляпе, с обвязанным вокруг горла шарфом (шарф, думаю, был албанский). «Глазго» с жаром принялся восхвалять диктатуру и ругать демократию, и тут неожиданно мягко вступил У.: «У меня есть письмо Авраама Линкольна к моему деду. Мой дед сердился на Линкольна за то, что он не принял закон против рабства незамедлительно. Последнее предложение в ответе Линкольна было такое… — Голос У. зазвучал нежно, проникновенно: — Люди сами должны решать, иначе как нам возвыситься над королями?»
Четвертый механик прыгнул за борт и, очевидно, попытается добраться до Эйре. Он задолжал десять фунтов экипажу, и его лишили выпивки до тех пор, пока не расплатится. Сколько странных драматических случаев на корабле. В мое прошлое плавание — на германском пароходе из Веракруса — кок покончил с собой, чтобы не возвращаться на родину. Это было в 1938 году. Корабли вокруг нас не входят в конвой. Завтра утром идем к месту сбора, но, если будет туман, встреча может не состояться, а следующей придется ждать несколько недель.
