И еще. При всем том общем, что объединяет наших героев как «отцов-командиров», нельзя не заметить и определенных различий между ними. Так, у Ермолова не было видно столь отчетливого стремления сделать законность основой дисциплинарной практики в русской армии, как этого хотелось бы Воронцову, Киселеву и Сабанееву. Их внимание обращено не только на удовлетворение непосредственных нужд подчиненных, прежде всего солдат, но и на солдатские школы, на реформу военного судопроизводства. Ермолова же эти «сюжеты» беспокоят много меньше. Случайно ли это? Мы попробуем ответить на этот вопрос ниже.
А пока продолжим анализ деятельности Ермолова на Кавказе, составившей, без преувеличения, эпоху в истории этого региона во всех аспектах.
Ермолов на Кавказе — II
Нельзя ли сделать, чтобы судьи не воровали, или бы не воровали столько безбожным образом? Будет чудо!
Ермолов — Закревскому
Итак, Ермолов-администратор.
Гражданское управление было сферой совершенно новой для него. Трудность эта была обычной для империи, где генералы весьма часто являлись и гражданскими администраторами. Перефразируя Воронцова, можно сказать, что в глазах правительства командование дивизией было верхом человеческого совершенства. Генерал считался способным чуть ли не на все. Но в данном случае ситуация была особой. Если в центральных губерниях, да и в самом Петербурге, процветали беззакония и воровство, то легко представить, что творилось на окраинах, где «горизонты» произвола раздвигались до бесконечности. Грузия считалась местом подобным ссылке и, естественно, стала прибежищем лихоимцев и проходимцев всех рангов, которые, прикрываясь мундиром, позорили российское правление и Россию. Злоупотребления здесь были тем значительнее, что население не знало российских законов, и грабеж местных жителей осуществлялся чаще всего под прямым покровительством жены предшественника Ермолова Ртищева и его приближенных.
Ермолов прекрасно понимал, что его успехи на новом посту в большой степени будут зависеть от того, насколько ему удастся совладать с «гражданскими кровопийцами». Но свои возможности он оценивал с самого начала вполне реалистично: «Не берусь я истребить плутни и воровство, но уменьшу непременно; а теперь на некоторое время приостановилось. За недостатком знания в делах я расчел, что полезно нагнать ужас, и пока им пробиваюсь. На счет грабительства говорю речи публично и для удобнейшего понятия в самых простых выражениях». Этот реализм чрезвычайно показателен: он понимает, что уничтожить воровство совсем невозможно! Эту мысль мы запомним, и позже попытаемся выяснить, почему он так думает.
В первых письмах из Грузии о гражданском управлении Ермолов говорит хотя и с юмором, но как бы нехотя, словно предчувствуя, что лавров на этом поприще ему не снискать. Он с нетерпением ждет ожидающегося преобразования гражданского управления, ибо, пишет он Закревскому, невозможно представить, что может быть хуже, чем есть. «Не изобретут ли средства уменьшить грабеж и разбои», — риторически вопрошает он и просит прислать в таком случае «рецепт», мечтает, чтобы ввели в обиход «последние в сем случае операции, то есть отсечение головы», и сообщает, что у него «здесь многие бы наследовали царство небесное».
А пока он действует методами привычными. С чиновниками держит себя «на военной ноге»: наложил секвестр на имущество всех чиновников казенной экспедиции, разогнал старую полицию в Тифлисе, причем трех чиновников посадил под караул в здании полиции. Они должны были привести в порядок архив, где за последние 12 лет накопилось 600 нерешенных дел. «Сия мера произвела здесь важное действие», — пишет он Закревскому. Была создана квартирная комиссия, упорядочена система воинских постоев, которая раньше всей тяжестью ложилась только на бедных горожан. Ермолов ездил в тюрьмы, посещал камеры, беседовал с арестантами, сверяя их рассказы с полицейскими делами, пытается облегчить их участь или, по крайней мере, ускорить решение дел
[92].
Словом, перед нами обычный российский вариант честной «новой метлы»: обескуражить, застращать, разогнать, кого-то посадить, остальным сообщить свое мнение «и для удобнейшего понятия в самых простых выражениях». Только надолго ли этого хватает? И долго ли «метла» остается новой?
Уже в 1818 г. Н. Н. Муравьев (будущий Карсский), обожавший Ермолова, но притом видевший его минусы (свои, впрочем, тоже), писал, что злоупотребления при Ермолове «столь велики, как еще никогда не были»; «никогда столько взяток не брали, как нынче. Ермолов видит все, но позволяет себе наушничать и часто оправдывает и обласкивает виноватого. А сему причиною Алексей Александрович Вельяминов (начальник штаба корпуса, близкий друг Ермолова — М. Д.), к которому все сии народы (т. е. взяточники и грабители — М. Д.) подбиваются. Вельяминов же делает из Алексея Петровича что хочет. Столь долгое пребывание главнокомандующего на Сунже подает мысль, что ему Грузия надоела и что он хочет от дел отвязаться, отчего злоупотребления увеличиваются и народ ропщет»
[93].
Несколько позже Муравьев снова говорит, что Ермолов или смотрит на беззакония сквозь пальцы или не знает о них.
И это было естественно. Ни Ермолов, ни гражданский губернатор фон Ховену, честный и благородный человек, не могли, конечно, за всем уследить. Произошла обычная в таких случаях замена некоторых элементов бюрократической машины новыми «запчастями», и она закрутилась в прежнюю сторону с прежней силой.
Справедливости ради нужно сказать, что Муравьев не знал всех причин беспорядков в гражданском управлении, не представлял до конца, насколько отлажена была «механика» движения этой машины, взаимодействие между всеми ее частями. Казнокрады и взяточники в Грузии не могли бы всерьез развернуться, не имей они мощной поддержки в Петербурге. Ермолов нередко был бессилен справиться с этой эшелонированной обороной.
Когда в 1815 г. встал вопрос о назначении нового военного министра, то Аракчеев, как сообщает Д. В. Давыдов, предложил царю кандидатуру Ермолова. Ермолов, говорил Аракчеев, конечно, сразу же со всеми перессорится, разругается, но армия будет одета, обута и сыта. Первый же год пребывания Ермолова на Кавказе, т. е. на таком месте и в такой должности, где можно было ссориться полноценно, вполне подтвердил правоту «Змея».
Отношения с правительством у Ермолова стали сразу же напряженными, и это понятно, учитывая с одной стороны, его характер, а, с другой — характер деятельности министров, которых он оценивал точно так же, как и Закревский. Еще в Петербурге он писал Воронцову: «До сего времени как солдат не имел я дела с министрами и не знал, что Бог за грехи рода человеческого учредил казнь сию. Теперь собственные опыты научили однако же и тому, что природа не особенных людей в министры приуготовляет»
[94]. В Грузии у него не было повода взять эти слова обратно. Ермолов, несмотря на все свое умение лицемерить в нужных случаях (известно, что друзья называли его не только «братом Алексеем», но и «патером Грубером»), все-таки не мог справиться с характером, с натурой. Бездарности он не выносил органически и очень часто действовал так, будто по-прежнему был тем самым подполковником, который в год Аустерлица не без изящества нахамил Аракчееву. Его отношения с министром финансов гр. Гурьевым в конце концов дошли до того, что Гурьев просил его по официальным вопросам вести партикулярную переписку, ибо тон Ермолова не мог вселить в чиновников Министерства финансов уважения к своему шефу. Вот колоритная зарисовка отношений Алексея Петровича с членами кабинета, которую он дал Закревскому. «Справедливо выговариваешь мне, что я со всем светом перебранился и что неприятелей у меня число несметное.
