Слушаю твоего дружеского совета и начинаю смягчаться.
Ты не знаешь, что с министром юстиции приятельская переписка, правда, что чрезвычайно редко. С министром полиции самые сладкие приветствия взаимно, финансы неблагосклонны, но если то от гордости, то не будет ему пощады, и я знаю то, что самое счастливейшее царствование Александра ничем не сделает его лучше того, что он есть, и о уважении к нему (Гурьеву — М. Д.) нельзя отдать в приказе… Я повинуюсь тебе, и ему даже пишу комплименты и всему достохвальному его семейству, то есть графу Нессельроде, который точно человек прекраснейший, но я не виноват, что имею с ним дело как с министром. На обеде, завтраке, при устрицах я всегда ему приятель; по службе Государя я требую не одной любезности»
[95].
Ермолов, как и другие наши герои, довольно быстро выяснил, что для честного человека одно из главнейших препятствий в жизни и по службе (что часто одно и то же) — правда. Власть хочет знать лишь то, что хочет знать, и твердо верит, что, как мы сейчас говорим, «показуха» и есть правда. Одно из резких писем Ермолова императору о положении дел в гражданском управлении было передано последним в те самые министерства, на действия которых генерал жаловался (знакомый сюжет!). «Правду и весьма правду говоришь», — жаловался Ермолов Закревскому, — «что письмо мое зло… но кто мог ожидать предательского способа(!), каковым с ним поступлено. После сего станут еще сомневаться, что простосердечие мое не вредит мне. Конечно, после сего и самую правду буду я говорить сквозь зубы, если за нее должен я покупать себе злодеев, которыми и без того очень изобилую. Воображаю, как дуются министры и какие готовы делать мне пакости, но я не буду сердиться и их в свою очередь буду, сколько возможно, истреблять, хотя весьма уверен я, что сражения не всегда будут в мою пользу»
[96]. Понятно, Ермолов не сдержал слова и продолжал говорить правду отнюдь не «сквозь зубы».
Петербург, разумеется, не упускал ни одной возможности навредить строптивому «Проконсулу». Между ним и членами кабинета началась чуть ли не «война». В частности, это привело к тому, что Ермолова явно и тайно порочили в глазах царя и света, его постоянно обвиняли в превышении власти, беспорядках, клевете на якобы честных служащих и т. п.
А возможности для этого были обширные. Характерный пример — проведенная в 1818 г. сенатская ревизия управлявшихся Ермоловым областей, которая в числе прочего должна была проверить, насколько верна информация Ермолова о злоупотреблениях по гражданской части. Сенаторы ехали на Кавказ с уже готовым мнением. Ермолов об этом был предупрежден. Ревизия была чрезвычайно поверхностной, в дела никто не вникал, а доступа к сенаторам не было; и через неделю после их отъезда Ермолов получил «ужаснейший донос» на гражданское начальство. В Астрахани сенаторы «счастливо» играли в карты — известный способ приема потенциально опасных столичных визитеров. «Нельзя не видеть, что получили приказание находить все в хорошем виде… Ко всему придираются: чтобы сколько возможно извинить беспорядки, словом, приметно, что ищут сделать представление, противное тому, как говорил я о здешних гражданских разбойниках. Не знаю, зачем присылают этих господ?», — пишет Ермолов и добавляет, — «гораздо проще прислать первого плац-адъютанта», который просто объявит приказ о том, что все хорошо. «Правительство от таких ревизоров ничего не узнает, — продолжает Ермолов, — а будет считать, что ими все сделано и приведено в надлежащий вид». «Нельзя при царствующих ныне министрах, при дремлющем инвалидном Сенате достигнуть правосудия!» — горестно восклицает он. Вопрос о том, всерьез ли считал Ермолов, что при других министрах ситуация изменится, мы оставим пока в стороне. Нужно только отметить, что он категорически заявлял: в следующий раз он доложит обо всем царю и Сенату, «похитившему имя столь знаменитое и столь мало ему приличествующее», и бросит службу. Возникает вопрос, а почему же он не делает этого сейчас? Ермолов предвидит этот вопрос и отвечает, что его мнение будет так представлено царю, что тот ему не поверит: «Назовут меня дерзким, строптивым, и когда буду я просить одного взгляда на злодейства и беззакония, в то время отвратят внимание от жалоб и не будет мне доверия. Не мне делают обиды и угнетения. Обязан я доводить до Государя стон угнетаемых»
[97].
Эта ситуация нестерпима для Ермолова. Да, обижают и угнетают не его. Но это пятно на репутации России и самого императора. Он, как верный слуга, должен сделать так, чтобы царь услышал «стон угнетаемых». Должен, но не может. Кстати, Сабанеев и Киселев важнейшие свои мнения тоже не поверяли бумаге, а ждали личного свидания с царем, ибо хорошо представляли тонкости работы придворно-правительственного механизма.
Итак, мнение Ермолова о существующей Системе самое нелицеприятное. Почти такое, как у Закревского. «Почти» потому, что, кажется, у Алексея Петровича еще есть надежды на императора, а Закревский смотрит на все безнадежно и лишен уже этой надежды. Вспомним фразу Ермолова о «царствующих ныне министрах» и «дремлющем инвалидном Сенате». Что будет, если сменить министров и разбудить Сенат, заодно перестав делать из него превосходительную богадельню, каковой он был? Изменится ли от этого положение в стране?
Видимо, Ермолов считает, что да, изменится. Ермолов, как и другие герои этого рассказа, хорошо знал себе цену. Эпоха Александра в те годы еще давала талантливому человеку немало возможностей для того, чтобы ощущать свою значимость, чтобы чувствовать себя личностью в полном смысле слова, особенно на фоне людей, об уважении к которым нельзя было «отдать в приказе». Отсюда теоретически как будто логичное представление о том, что если каждый на своем месте будет делать максимум полезных дел, то все будет хорошо. Конечно, подразумевается, что понимание пользы у всех людей одинаково. Мы еще не раз столкнемся с этой чуть ли не бессмертной точкой зрения. Спору нет, на любой должности честный человек лучше вора. Мы, однако, уже видели, каких успехов добился бескорыстный Ермолов, заменивший нечестного или, в крайнем случае, безалаберного Ртищева. Знаем мы и о том, что Ермолов, убежден в невозможности искоренить «грабежи и разбои» гражданских и военных чиновников. Где же логика? Неужели он не понимал, что не в хорошем или плохом чиновнике дело?
«Смирись, Кавказ»?
Еще в ту пору, когда мои самые горячие симпатии примерно поровну делились между людьми, носившими камзолы, фетровые шляпы и ботфорты, и людьми, облаченными в чикчиры, ментики и кивера (результат одновременного выхода на экран «Трех мушкетеров» с Жераром Баррэ и «Гусарской баллады»), этот человек пленил меня.
Все началось с портрета.
Этот гордый величественный профиль! Эта «почти чапаевская» бурка на громадной фигуре! А храбрость и независимость поведения! Такой человек не мог не стать кумиром и, конечно, стал им. Тут я был не одинок.
Ирония пришла позже, когда, в частности, выяснилось, что Ермолов сам весьма высоко ценил свою фигуру и прежде всего за размеры, как бы используя ее в служебных целях.
