Кроме того, Сезанн жаловался на проблемы со зрением. Но совсем не обязательно, что они были связаны с диабетом или указывали на дальнейшее ухудшение состояния. «Плоскости накладываются друг на друга, – говорил он Бернару, – а иногда мне кажется, что прямые линии завалены». Скорее Сезанну самому хотелось связать ухудшающееся здоровье или зрение с ухудшающимся качеством работы, то есть невозможностью достичь реализации или завершенности. Показательно, что о своих зрительных ощущениях и их дефектах – расцениваемых как нравственные недостатки, des vices de mon optique
[92], – он рассуждал в категориях порока и добродетели. Зрение тесно связано с «владением собой», а для художника верный глаз неотъемлем от праведной жизни.
Бесспорно – в этом я глубоко убежден, – мы воспринимаем зрительные ощущения нашими органами чувств и распределяем планы цветовых ощущений на акценты, полутона и четверть тона. (Свет не существует для живописца.) Если идти от черного к белому, принимая первую из этих абстракций за отправную точку для глаза и для ума, мы обязательно собьемся, не сможем овладеть материалом и владеть собой. В этот период (я поневоле повторяюсь) мы обращаемся к великолепным произведениям, сохранившимся от прежних веков, и находим в них успокоение и поддержку. Так пловец хватается за брошенную ему доску.
Брак однажды сказал, что черный – это цвет, а в палитре Сезанна обосновался персиковый черный, но стремление видеть или изображать, используя черный и белый, – происки дьявола.
А я теперь почти семидесятилетний старик [на самом деле Сезанну было шестьдесят шесть], и цветовые ощущения, которые создает свет, отвлекают меня, и я не могу прописать холст и уследить за границами предметов, когда грани соприкосновения тонки и нежны. Поэтому мой образ или картина несовершенны. Кроме того, планы набегают друг на друга; отсюда родилась манера неоимпрессионистов подчеркивать контуры черной чертой – с этой ошибкой надо всеми силами бороться. Но если мы будем советоваться с природой, она подскажет нам средства, как достичь цели
{872}.
Бернар, со своей стороны, был склонен видеть в подобных «промахах» умышленную небрежность – или, другими словами, сознательный отказ от технического совершенства, – из чего следовало, что искать связь между дефектами зрения и «дефектами» живописи бессмысленно. Знаменитые искажения Сезанна нельзя списать на диабет. Тем не менее сам факт, что художник страдал этим недугом, косвенно подтверждал предположение Гюисманса о «болезни сетчатки». «Дело определенно в зрении», – сообщил он Писсарро, назвав это явление «мономаниакальным глазом»
{873}. С утверждением Гюисманса был согласен и сам Сезанн; развитие болезни – или, возможно, просто диагноз – дало ему новый повод для беспокойства по поводу своего зрения и ви́дения. Проявлением этого беспокойства стал интерес к автопортрету одного знаменитого предшественника, который он изучал в Лувре, вероятно с близкого расстояния, как при близорукости. «Помните ли Вы прекрасную пастель Шардена, где он изображен в очках и с надвинутым на глаза козырьком [цв. ил. 27]? Этот Шарден – хитрец. Заметили ли вы, что, когда он обозначил на носу легкую поперечную грань, соотношение валёров стало яснее? Проверьте и напишите мне, не ошибся ли я»
{874}. Он частенько говорил о старом хитреце Шардене, с его очками, козырьком и валёрами, но сам при этом не прибегал к подобным ухищрениям, как и к лекарствам.
Он лечился обычными методами доинсулиновой эпохи: диетой, массажем и разными гомеопатическими препаратами. Но самое важное, он продолжал двигаться вперед. «Нельзя останавливаться»
{875}. Он по-прежнему ходил пешком, взбирался на холмы и карабкался по скалам. Молодой Бернар, которого он в 1904 году взял на прогулку в окрестности Шато-Нуар, был потрясен тем, насколько проворно Сезанн передвигался среди камней. Если подъем оказывался слишком крут, он вставал на четвереньки и полз вверх, продолжая при этом непринужденно болтать.
Врачи, следившие за научными достижениями, теперь умели измерять уровень глюкозы в моче, что позволяло им отслеживать эффективность различных видов лечения, в частности разных диет. В результате обширных исследований Пэви выяснил, что вывести глюкозу может лишь «животная диета», основанная на частичном или полном исключении углеводов. Строгая диета, рекомендованная диабетикам, могла вогнать в уныние: хлеб с высоким содержанием клейковины, сдоба с отрубями и (гордость и отрада Пэви) миндальное печенье. Неудивительно, что Сезанн то и дело нарушал режим, несмотря на все попытки домоправительницы контролировать его. Однако от обычного хлеба он все же отказался. В 1901 году к нему на обед заглянул молодой поэт Лео Ларгье, который в то время проходил в Эксе воинскую службу. Мадам Бремон подала гостю в качестве закуски теплые пироги от лучшего в городе пекаря. Ларгье объяснили, что из-за болезни Сезанн есть пироги не может. Он довольствовался «чем-то наподобие диетического хлебца, немного напоминавшего глазурованный глиняный черепок»
{876}. Он раскрошил его в миску с бульоном и подцеплял размокший хлеб ложкой. На второе было фрикасе из курицы с грибами и оливками, к которому подали столовое вино, простоватое на вкус искушенного Ларгье. Очевидно, выдержанный медок, который иногда подавали на десерт, в тот раз в меню не значился.
