Мог ли он захотеть выразить такое на холсте? Вполне возможно.
Ощущение хаоса, катастрофы в этих работах, возможно, и было утрированным, но меланхолия и смерть витали неподалеку. Умирала его мать.
Оставив работу над портретом Жеффруа и вернувшись в Экс в июле 1895 года, Сезанн писал Моне: «Я с матерью, она стареет и выглядит слабой и одинокой»
{900}. И это правда. Его мать превратилась в собственную бледную тень. В 1895 году ей исполнился восемьдесят один год. Она словно истаяла, с трудом передвигалась и все сильнее отдалялась от мира. Сезанн выстроил свое расписание вокруг нее. Ни свет ни заря он отправлялся в Бибемюс или Шато-Нуар и работал весь день, а вечером возвращался, чтобы поужинать с матерью в ее доме на бульваре Мирабо. Возил ее на прогулки в карете, брал с собой посидеть на солнце в Жа или понаблюдать за происходящим на petite route
[96], ведущей в Толоне. Их извозчик Батистен Кюрнье вспоминал, как сын осторожно вел мать из дома к карете и из кареты к ее креслу. Он терпеливо помогал ей и развлекал ее нескончаемыми рассказами. Он нарисовал очень нежный портрет: мать мирно спит в кресле, напоминающем папский трон его отца, с яблоками на заднем плане
{901}.
Она умерла 25 октября 1897 года. Вильвьей написал ее посмертный портрет
{902}. Похороны состоялись через два дня в церкви Святого Иоанна Мальтийского. Сезанн не присутствовал на похоронах. Он вернулся в свое уединение. «Это поразило меня словно стрела, – признался Рильке, – словно огненная стрела»
{903}.
Анна Елизавета Онорина Сезанн, урожденная Обер, не оставила наследства. Для оглашения déclaration de succession
[97] не было назначено никакой даты. Двадцать четвертого июня 1899 года был составлен документ, согласно которому умершая не имела собственности. После смерти Луи Огюста в 1886 году поместье Жа-де-Буффан оказалось в совместном владении троих его детей. Пока была жива мать, в этот договор нельзя было внести поправки, но после ее смерти подавляемые прежде разногласия вышли наружу. По имеющимся сведениям, муж Розы Сезанн, Максим Кониль, настоял на прекращении совместного владения и продал поместье, чтобы получить свою долю наследства. Восьмого сентября 1899 года мэтр Мурави, семейный нотариус, расторг соглашение. Спустя десять дней поместье было продано на аукционе за 60 000 франков Луи Гранелю. Позже Мари Сезанн предложила более высокую цену, и хотя брат и сестра формально не одобряли ее действий, торги были возобновлены. В конце концов 6 ноября 1899 года Гранелю удалось приобрести поместье за 75 000 франков. В течение следующего месяца Кониль пополнил свое состояние, вдобавок продав пару работ Сезанна: два пейзажа, принадлежавшие ему (а строго говоря, жене), – «Дом и голубятня в Бельвю» и «Голубятня в Бельвю». Обе работы были подарком самого художника. Кониль предложил их Воллару, но тот холодно сообщил, что картины кажутся ему недостаточно доработанными и что в любом случае он предпочитает натюрморты и цветы. Однако при сложившихся обстоятельствах он был готов забрать их за 600 франков. На том и сошлись. Картины были проданы
{904}.
Продажа отцовского дома (вместе с картинами) оказалась болезненным событием. По словам Ружье, отлично знавшего Сезанна, «когда Жа-де-Буффан был продан по настоянию мужа сестры, который хотел разделить имущество, Поль был очень расстроен. Узнав о продаже, он снял рамы и сжег все холсты [которые там хранились]: их было очень много, по большей части его ранние работы, написанные мастихином… Возможно, он сжег их, потому что боялся найти их на каком-нибудь рынке по тридцать су, как это случалось раньше с его эскизами, которыми муж сестры сначала украшал стены дома, а затем продавал»
{905}. Жоашим Гаске вспоминал еще один костер:
Когда он должен был дать согласие на продажу поместья Жа по семейному соглашению, как захотели его сестры, я помню его нерешительность, его борьбу и отчаяние. Кроме всего прочего, я помню его печальный приезд однажды вечером, немое выражение лица, всхлипывания, не позволявшие вымолвить ни слова, и внезапные слезы, принесшие облегчение. В тот день в сумерках, пока он рисовал, они без предупреждения бестолково сожгли всю старую мебель, которая с таким религиозным трепетом хранилась в комнате его отца.
«Я мог бы ее забрать, ты знаешь. Они не рискнули выставить ее на продажу, не знали, что с ней делать. Только пыль собирает, место занимает! Поэтому и сожгли, на заднем дворе… на заднем дворе!»
Сам того не желая, он восстановил в памяти всю картину.
«Я дорожил этими вещами больше всего на свете… Кресло, в котором дремал отец. Стол, за которым он всю жизнь вел счета. Ах! Он никогда не упускал возможности обеспечить меня доходом, надо его знать. Скажи, если бы не он, что было бы со мной? А теперь, видишь, что они со мной делают. Да, да, как я уже говорил Анри, твоему отцу: если у тебя сын художник, нужно обеспечить его доходом. А ты должен любить своего отца. Ах! Я так люблю вспоминать его. Я недостаточно выказывал ему свою любовь… А теперь они взяли и сожгли все, что у меня от него оставалось».
«Но его портреты? По крайней мере, портреты остались».
«Ну да… портреты…»
И он махнул рукой в знак крайнего безразличия – жест, который облагораживал его беспримерной скромностью, стоило кому-нибудь начать разговор о его работах
{906}.
