Начиная с этого момента ехать нам было гораздо легче: более того, мы ехали быстро. Обер-церемониймейстер, который нагнал нас еще в Мариамполе, отстал от нас в четверти лье от города, и больше мы не видели уже ни одного экипажа и ни одного из тех лиц, которые выехали из Сморгони с императором.
Как только мы оказались в пределах герцогства Варшавского, император очень повеселел и не переставал говорить об армии и о Париже. Он не сомневался, что армия останется в Вильно, и никоим образом не хотел признавать, что она понесла огромные потери.
– В Вильно, – говорил он, – имеются хорошие продовольственные запасы, и там все снова придет в порядок. В Вильно больше средств, чем нужно, чтобы дать отпор неприятелю; так как русские изнурены не меньше нас и страдают от холода, как и мы, то они перейдут на зимние квартиры. Появляться будут только казаки. Приказы и инструкции, оставленные герцогу Бассано, предусматривают все и исцелят все неудачи; герцог полагается на благородство Шварценберга и считает, что он отстоит свои позиции и герцогство Варшавское. Бассано написал ему, а также в Вену и в Берлин.
Император беспокоился лишь о том впечатлении, которое произведут наши неудачи на оба двора – венский и берлинский, но его возвращение в Париж должно было вновь укрепить его политическое господство в Европе.
– Наши бедствия, – сказал он, – произведут во Франции большую сенсацию, но мой приезд уравновесит неприятные результаты этой сенсации.
Он рассчитывал воспользоваться своим проездом через Варшаву, чтобы наэлектризовать поляков.
– Если они хотят быть нацией, – говорил он, – то они все поголовно поднимутся против своих врагов. Тогда я вооружусь, чтобы защитить их. Я смогу затем сделать Австрии те уступки, которых она так желает, и мы провозгласим тогда восстановление Польши. Австрия более заинтересована в этом, чем я, потому что она находится ближе, чем я, к русскому исполину. Если же поляки не выполнят своего долга, то для Франции и для всего мира вопрос упрощается, так как тогда легко будет заключить мир с Россией.
Он тешил себя надеждой (или старался убедить меня), что все европейские правительства, и даже те, которые наиболее тяготятся могуществом Франции, в высшей степени заинтересованы в том, чтобы не позволить казакам перейти через Неман.
Я откровенно возражал императору:
– Если кого-нибудь боятся, то именно вашего величества; ваше величество являетесь предметом всеобщего беспокойства, которое мешает видеть другие опасности. Правительства боятся всемирной монархии. Другие династии боятся, чтобы их место не заняла ваша династия, проникшая уже повсюду. Интересы всей Германии страдают в настоящий момент от налоговой системы, установленной три года тому назад. Национальные чувства, национальное самолюбие и национальные обычаи всей Германии оскорблены политической инквизицией, введенной в Германии несколькими нашими неловкими представителями. Именно эти причины и эти мотивы (быть может, их до некоторой степени скрывают от вашего величества) придают ненависти к вам характер общенационального чувства. Народы еще больше, чем правительства, доведены до отчаяния тем военным режимом, который установился в Германии при правлении князя Экмюльского
[247].
Император не отказывался слушать мои откровенные речи и отвечал мне без раздражения, даже добродушно. Судя по тому, как он принимал мои замечания и как он спорил против некоторых из них, можно было подумать, что самого его они вовсе не касаются. Он улыбался, когда я говорил о том, что непосредственно затрагивало лично его, и делал вид, что благодушно относится к моим речам и поощряет меня высказать все, что я думаю. Когда я говорил что-нибудь, казавшееся ему, по-видимому, слишком резким, он протягивал руку, чтобы ущипнуть меня за ухо. Так как мои уши были спрятаны под шапкой, он слегка трепал меня по щеке или по затылку, скорее в знак благосклонности, чем в знак недовольства. Он был в таком хорошем настроении, что согласился с правильностью некоторых из моих утверждений; некоторые другие он оспаривал, а по поводу остальных заметил, что люди теперь достаточно просвещены и могут видеть, если посмотрят хотя бы, как мы организуем присоединяемые к Франции страны, что если кое-какие интересы частных лиц терпят там ущерб в результате полицейских мероприятий и в силу обстоятельств, чуждых преследуемой императором цели, то наши законы, действующие там, дают всем действительные гарантии против произвола. Он настаивал, что наше управление строится на великих, возвышенных и либеральных основах, соответствующих духу времени и действительным нуждам народов.
Он сказал при этом:
– Я мог бы обращаться с ними, как с завоеванными странами, а я управляю ими, как французскими департаментами; напрасно они жалуются. Если что-нибудь их тяготит, то это – стеснения, обременяющие торговлю, но они объясняются соображениями высшего порядка, пред которыми должны отступать даже интересы старой Франции. Только мир с Англией может положить конец этим стеснениям и этим жалобам. Нужно только терпение. Два года упорной выдержки приведут к падению английского правительства. Оно будет принуждено заключить мир, и притом мир, соответствующий законным торговым интересам всех наций. Все забудут тогда стеснения и вызываемые ими жалобы, а процветание, которое явится результатом этого мира, и тот порядок вещей, который тогда упрочится, дадут полнейшую возможность быстро возместить все потери.
Император жаловался, что в настоящий момент никто не хочет взглянуть за пределы узкого круга своих собственных неприятностей. Даже самые талантливые люди не хотят направить свои взоры за пределы этого ограниченного горизонта. А между тем достаточно простой добросовестности, чтобы видеть все те выгоды, которыми мы вскоре будем пользоваться. Все жертвы уже принесены; теперь нужно только терпение, и мы пожнем плоды своих жертвоприношений. Не все в состоянии оценить тот новый путь, который он начертал. Правильная оценка той системы, которую император вынужден применять против Англии, и всех связанных с ней последствий будет возможна лишь через несколько лет. Он нарушает слишком много установившихся привычек и оскорбляет слишком много мелочных интересов, а следовательно, создает много недовольных; этим и пользуются сейчас в своих целях глупость и слепая ненависть.
Но континентальная система, продолжал он, не делается от этого менее великим замыслом, и она превратится даже в добровольную систему, осуществляемую по воле всех народов, потому что она соответствует как индивидуальным интересам отдельных лиц, так и общим интересам всего континента
[248]. Поставить преграду тому, кто ставит преграды другим, это – простая справедливость. К тому же император желал создать на континенте промышленность, которая освободила бы Европу от господства английской промышленности и, следовательно, соперничала бы с нею; у него не было поэтому выбора в средствах, и он пустил в ход единственное оружие, которое, действительно, наносит удар благосостоянию Англии. Это – великое дело, и только он один в состоянии его осуществить. Когда минет нынешняя эпоха, это дело уже нельзя будет возобновить, так как для того, чтобы он сам мог за него взяться, понадобилось стечение разнообразных условий – именно тех, которые в продолжение нескольких лет созревали в Европе. Он достоверно знает теперь, что не ошибся, и в подтверждение своих слов может сослаться на промышленное процветание не только в старой Франции, но также и в Германии, несмотря на то, что войны все время не прекращаются.
