Эссен откинул колпачок, нашарил пальцем гашетку. Правый пулемет молчал; левый плюнул короткой очередью. Патроны, мать их! Лейтенант принял влево, чуть добавив оборотов. Если поравняться с «Ньюпором», бортстрелок сможет его обстрелять.
Этого не потребовалось. Обнаружив на хвосте неприятеля, красвоенлет с перепугу бросил аппарат вправо. Это его и погубило.
Виной всему стал вращающийся вместе с винтом блок цилиндров ротативного «Гнома». Влево «Ньюпор» поворачивал неохотно, задирая нос, а вот правый вираж выполнял с изумительной легкостью, но при этом резко клевал носом. Опытные пилоты знали об этих особенностях и даже использовали их в бою, но сейчас противником Эссена был явный новичок.
«Ньюпор» лег на правое крыло и опустил нос. Будь у красного пилота хоть метров пятьдесят высоты в запасе, он сумел бы выровняться. Но у него не было и двадцати. Аппарат зацепил крылом воду и закувыркался по волнам, словно игрушечный бумеранг из перекрещенных реек. Плоскости разлетелись в стороны, капот нырнул в воду — конец! Эссен прошелся над местом падения — если пилот держится на воде, можно сесть, подобрать беднягу.
Нет. Только обломки и расплывающееся масляное пятно.
«…»Третий», ответь! «Третий», ответь! «Третий, я «Адамант», ответь! Эссен, мать твою, ты жив?
Лейтенант чертыхнулся сквозь зубы — вот что значит, нет привычки к радио!
— «Адамант», я третий, все в порядке. Сбил двоих, расстрелял бэка, иду домой.
Самолет подпрыгнул на семьсот метров, и с этой высоты Эссен увидел подходящие к Альме «Финисты». На пилонах — серебристые цилиндры пусковых контейнеров.
Все, шутки кончились, господа селюки. Пришли взрослые и очень сердитые дяди…
М-14 успокаивающе тарахтел. Две победы — совсем неплохо, но почему его это совсем не радует?
«Бог не выдаст, свинья не съест, Реймонд Федорыч, — сказал Корнилович. — Надо будет, и на Гражданской повоюем. Хотя, по мне, так лучше с германцами или англичанами. Воля ваша, а меня не тянет стрелять в русских…»
Будто меня тянуло, с запоздалым раскаянием подумал Эссен. Одно дело — причесать пулеметами бандитов, вообразивших себя идейными анархистами, и совсем другое — сбивать русских авиаторов! Они ведь могли воевать в германскую, особенно тот, с чертенком. Впрочем, он кажется, сумел посадить аппарат… И все равно, мерзко: будто он вышел на дуэль с противником, вооруженным кремневым «Лепажем», взяв маузер. У красных авиаторов не было ни единого шанса.
Какого черта, в самом деле? У французов и англичан в 1854-м не было ни пулеметов, ни аэропланов, ни скорострельных пушек, и это не вызвало никаких душевных терзаний.
«Но ведь это не русские, верно?
И что, выходит, они не люди?»
Эссен помотал головой, отгоняя непривычные мысли.
Пора заканчивать с этим декадансом! Их никто не звал в Крым, этих французов и англичан. Да и красные летчики первыми ввязались в драку: увидели одиночный гидроплан и сочли за легкую добычу. А раз так, пусть не обижаются! Война — не спортивное состязание и не рыцарский турнир. Это к барьеру надо выходить с равноценным оружием, а в бою главное — победа.
Только почему у него так пакостно на душе?
III
Крым, околица
села Улуккул-Аклес
Штакельберг шлепнулся в пыль, стащил фуражку, и принялся вытирать лицо.
— Алексис, принимай роту. Вот, держи…
Юнкер сунул Адашеву обшарпанный «Цейсс».
— Я? Почему? Рукавишников что, убит?
— Пуля в живот. Успел сказать: «пусть Адашев…» — и кончился. Так что командуйте, граф, стрелецкие сотни ждут!
Однокашники то и дело подкалывали Адашева, припоминая его предков, воевод и окольничих из учебника истории. Тех, что при Иване Грозном водили московские полки на Казань и в Крым.
Но сейчас не до шуток. Хотелось ткнуться лицом в жухлую траву, не видеть ни осточертевшей степи, ни побитых шрапнелями глинобитных развалюх, ни мелькающих вдалеке всадников.
— Петя, рысцой к «Остину». Пусть Рыбайло изготовится ударить с фланга.
— Так он последнюю ленту расстрелял!
При отражении предыдущей атаки броневик очень вовремя высунулся из-за крайних мазанок и в упор скосил пол-эскадрона «украинских повстанцев».
— Пробегись по цепи, возьми у каждого хоть по три патрона. Если Рыбайло их пужнет, может, снова откатятся?
Штакельберг покачал головой.
— У нас во взводе по обойме на человека. Чем отбиваться, матами?!
— Разговорчики! — рыкнул Адашев. — Приказано собирать патроны, значит, вали, собирай! Надо будет, и матами отобьемся, а без броневика нам гроб с музыкой!
— На левом фланге у Ваньки Сагацкого пол-тарелки к «люське» осталось. — подумав, сообщил Штакельберг.
— Вот и пусть остается. Если пройдут по балочке и заскочут в тыл — всех к свиньям порубят. Беги, говорят тебе, Рыбайле еще ленты набивать!
* * *
Штакельберг убежал. Адашев проводил его взглядом и встал во весь рост. Из цепи на него зашикали, вдали хлопнули выстрелы, пуля тонко пропела в стороне.
«Плевать. Из этих селюков стрелки, как из г…а пуля.»
В бинокль были ясно видны увешанные бомбами и маузерами всадники. Папахи, овчинные безрукавки, бескозырки с ленточками, черные бушлаты, перекрещенные пулеметными лентами, шлемы-богатырки и кавалерийские шинели с «разговорами». Над головами плещется черное полотнище. Адашев знал, что там намалевано: адамова голова и корявые буквы:
«Смерть
всім хто на пиришкоді
добутья вільності
трудовому люду".
Две… нет, три атаки назад эта тряпка чуть не досталась юнкерам. Очередь «Шоши» скосила хлопца, размахивавшего «чорнiм прапором», и если бы не подхватил другой, на рыжем скакуне — было бы у юнкеров взятое в бою знамя.
Впрочем, о чем это он? Ободрали подол у срамной девки, намалевали какую-то пакость на мове — а туда же, «священная хоругвь»…
С фланга, вдоль нестройных рядов конницы, понеслись тачанки. Адашев опустил бинокль и стал считать, по привычке шевеля губами: «…пять… семь… одиннадцать…»
«…много, черт! Хлестанут очередями, а потом пойдет лава…»
— Ро-о-ота! — зычно выкрикнул Адашев. — Кавалерию подпускать ближе, огонь только по команде!
Тачанки все разом развернулись, подняв тучу пыли. Он едва успел шлепнуться в пыль, как над головой засвистело, застрекотало.
«…сейчас сдвинут прицел пониже и влупят по залегшей цепи…»
— Закройсь! — заорал он, изо всех сил вжимаясь в землю. Стрелковые ячейки, старательно отрытые ночью, остались там, где разворачивались сейчас махновские сотни. Юнкеров прикрывали только остатки саманной изгороди да наспех накиданные лопатками бугорки красной крымской земли.
