— Это ты к товарищу моему обращайся, он тебе про ангелов все основательно обскажет! Некрасов, ты ж из жеребячьего сословия?
— Дядька меня воспитывал, священник. — отозвался из кабины второй, тощий, высокий, с узким интеллигентным лицом. — И вообще, хватит болтать, держи камеру…
— Поп воспитывал? — удивился Карякин, принимая замотанный чистой тряпицей ящик. Из-под тряпицы высовывалась гнутая латунная ручка. — Зачем же ты, едрена шишка, в Красной Армии очутился? Мобилизован, что ли?
— Доброволец.
— Бывают такие чудеса — попович за красных, а мужик за Врангеля!
— Хватит пустозвонить, товарищ! — не выдержал пилот. — Ступай лучше в штаб со своей съемкой. Нам перед вылетом что сказали? Товарищ Фрунзе лично распорядился разведку к нему без промедления!
— И верно, заболтались мы! — засуетился Карякин. — Вот и я говорю, Некрасов — раз с верной линии сойдешь, замешкаешься скажем, революционное рвение не проявишь — и все, ты есть враг и место твое у стенки!
Некрасов не слушал напарника. Он спрыгнул на землю, потянулся, провел ладонью по борту кабины, похожей на кургузую лодку. В фанере ершились острыми щепками пулевые пробоины.
— Вон, и крылья издырявленные! — подсказал пилот. — Как мы в живых остались, ума не приложу! Павлов, командир наш, видали, как горел? Лучший военлет Республики, два ордена Красного Знамени! И Дедюлин и Скаурбит… Я всю германскую пролетал, а такого огня с земли не видел! Вы хоть снять дурой своей что-нибудь успели?
— Должны были успеть. — отозвался Некрасов. — А вообще, смотреть надо. Когда в прошлый раз на Турецкий вал летали, я тоже снимал, а как пленку проявил — одно мельтешение. Но сегодня должно получиться!
— Обязательно должно! — встрял напарник. — Иначе это что ж получается, Некрасов — снова сплошное вредительство и перевод матерьялу? Или опять будешь карандашиком карябать, по памяти?
— Могу и накарябать. Такое захочешь — не забудешь! Каракатицы, не броневики: колес несчитано, на гробы похожи…
— А беляки на их сверху расселись, как бабы на возу! — засмеялся Карякин. — Как мы верхом прошлись — то-то они посыпались!
— Они-то может и посыпались, да только нам потом всыпать не забыли. — хмуро отозвался пилот. — Пять машин улетели, две вернулись, все в дырьях. Да еще утром двое сковырнулись, на Альме этой распроклятущей!
— Нет в тебе, товарищ авиатор, оптимизма! — ответил Карякин, взваливая камеру на плечо. — Революция — дело такое, что надо на все смотреть в рассуждении будущей победы. Потому как, ежели затоскуешь — то сразу веру потеряешь, а стало быть…
— … а стало быть ты враг и место твое у стенки. — подхватил оператор. — Такая, Карякин, логика революции выходит?
— Ты мне, Некрасов, слова «революция» не погань! По-доброму предупреждаю — у меня глаз у меня на врагов трудового народа очень зоркий. Ты пойми, к чему я тебе это говорю!
— Понял. — невесело усмехнулся Некрасов. — У косого Егорки глаз шибко зоркий, одна беда — глядит не туда. Ладно, хватит балаболить, пошли в штаб.
II
Бахчисарай
Штаб 51-й стр. дивизии
— Значит, все тебе показали? — с подозрением спросил Евдокимов. — Взяли под белы руки, подвели — смотри, товарищ, запоминай, потом расскажешь в красном штабе?
— А что я, брехаю, по-вашему? — задиристо ответил Митяй. — Так и сказали — смотри хорошенько, а будут расспрашивать — все опиши, как есть!
— Странно, — негромко заметил командующий. — С чего бы врангелевцам откровенничать?
Евдокимов шарахнул кулаком по столу.
— Продался он, товарищ Фрунзе! — Я таких насквозь вижу. Глядите, как зрачки-то бегают… в глаза смотреть, кому говорят! Отвечай, с чем тебя подослали!
К удивлению чекиста, «подосланный» не испугался. Наоборот — широко улыбнулся во всю свою простецкую физиономию:
— А не пошел бы ты к такой-то матери, товарищ! И на голос меня не бери, слышали таких, голосистых! Я как есть докладываю, а он орет! Я те шо, карманник, ты меня за руку поймал?
Лицо чекиста медленно наливалось кровью.
— Да я тебя… самолично… как контру!
— Погоди, Ефим Георгич… — Фрунзе смотрел на Митяя с возрастающим удивлением. — Не надо пугать товарища. А ты…
— Митяй, — подсказал тот.
— А ты, Митя, давай-ка еще раз, и постарайся ничего не упустить.
Митяй, и правда, не испугался. Попавшись патрулям у вокзала, он, поначалу брыкался, выдирался, даже кусался. Когда «пятнистый» стянул ему руки тонким белым ремешком, Митяй попытался разорвать странные оковы, и взвыл от боли — фитюлька, вместо того, чтобы порваться, глубоко впилась в запястья. Пятнистый с ухмылкой наблюдал за страданиями пленного, потом полил на пострадавшие руки бесцветной, лишенной запаха жидкости из маленького пузырька. Жидкость сразу вспенилась, окрасившись в розовое, но кровь идти перестала. Митяя бесцеремонно запихнули в большой зеленый автомобиль и отвезли в порт.
Он ожидал допроса, пыток, а вместо этого о нем забыли до середины следующего дня — только утром принесли прозрачную бутыль воды и тарелку гречневой каши с мясом. Увидав бутыль, Митяй обрадовался — можно ее разбить и воспользоваться горлышком-«розочкой», как оружием. Но бутыль оказалась из какого-то гибкого и чрезвычайно прочного материала, вроде целлулоида: разбить ее не удалось.
После обеда Митяя привели в кабинет. Двое пятнистых усадили его на стул, стиснули, а третий кольнул в предплечье какой-то штучкой. Митяй решил, что вот оно, начинается, но этим дело и ограничилось. Амбалы отпустили, и в комнате появился четвертый.
Этот смахивал на учителя гимназии — добрый, разговорчивый, веселый. Вопросы задавал простые, хвалил Митяя, похлопывал по плечу. Тот отвечал — почему не порадовать хорошего человека? А когда нахмурился, Митяй расстроился так, что пустил слезу. Ему что, трудно сказать, от кого получил донесение? Да нисколько! От товарища Евгения, конечно. Что непонятного? Бестолковый собеседник спрашивал про фамилию, внешность, но Митяй искренне недоумевал: кто же не знает товарища Евгения?
Потом его отвели на площадку, уставленную военными машинами и стали говорить. «Учитель» настаивал, чтобы Митяй слушал внимательно. Задавал вопросы — проверял, как запомнил. А еще через час Митяя отвезли куда-то за город и передали конному разъезду. Перед расставанием «пятнистые» повторили трюк с колючей штучкой, и на этот раз он уже не вырвался.
Новые допросчики оказались не такими добрыми. Говорили грубо, раза два дали по зубам. Один — здоровенный, в блестящей кожанке со злым, дерганым лицом, накричал на Митяя. Ну, он и не сдержался, ответил. Тогда второй, невысокий, с густыми унтер-офицерскими усами и высоченным лбом, заговорил вежливо. Ему парень отвечал охотно…
* * *
— Что-то с ним не так, Ефим Георгич. — задумчиво сказал Фрунзе, когда задержанного увели. — Ведет себя странно: то отвечает, как на исповеди, то петушится. И не боится, заметил?
