– Что ж, я пожил на славу: на Марсе жена, и на Венере жена, и на Юпитере. И у всех у них были деньги, и все уж так меня ублажали. Пил я, сколько хотел, а один раз проиграл в карты двадцать тысяч долларов.
«А сейчас ты влип, – думает Холлис. – Вот у меня ничего этого не было. Пока я был жив, я тебе завидовал, Леспир. Пока у меня было что-то впереди, я завидовал твоим любовным похождениям и твоему веселому житью. Женщины меня пугали, и я сбежал в космос, но все время думал о женщинах и завидовал, что у тебя их много, и денег много, и живешь ты бесшабашно и весело. А сейчас все кончено, и мы падаем, и я больше не завидую, ведь и для тебя сейчас все кончено, будто ничего и не было».
Холлис вытянул шею и закричал в микрофон:
– Все кончено, Леспир!
Молчание.
– Будто ничего и не было, Леспир!
– Кто это? – дрогнувшим голосом спросил Леспир.
– Это я, Холлис.
Он поступал подло. Он чувствовал, что это подло, бессмысленно и подло – умирать. Эплгейт сделал ему больно, теперь хочется сделать больно другому. Эплгейт и пустота – оба жестоко ранили его.
– Ты влип, как все мы, Леспир. Все кончено. Как будто никакой жизни и не было, верно?
– Неправда.
– Когда все кончено – это все равно как если б ничего и не было. Чем сейчас твоя жизнь лучше моей? Сейчас, сию минуту, – вот что важно. А сейчас тебе разве лучше, чем мне? Лучше, а?
– Да, лучше.
– Чем это?
– А вот тем! Мне есть что вспомнить! – сердито крикнул издалека Леспир, обеими руками цепляясь за милые сердцу воспоминания.
И он был прав. Холлиса точно ледяной водой окатило, и он понял: Леспир прав. Воспоминания и мечты – совсем не одно и то же. Он всегда только мечтал, только хотел всего, чего Леспир добился и о чем теперь вспоминает. Да, так. Мысль эта терзала неторопливо, безжалостно, резала по самому больному месту.
– Ну а сейчас, сейчас что тебе от этого за радость? – крикнул он Леспиру. – Если что прошло и кончено, какая от этого радость? Тебе сейчас не лучше, чем мне.
– Я помираю спокойно, – отозвался Леспир. – Был и на моей улице праздник. Я не стал перед смертью подлецом, как ты.
– Подлецом? – повторил Холлис, будто пробуя это слово на вкус.
Сколько он себя помнил, никогда в жизни ему не случалось сделать подлость. Он просто не смел. Должно быть, все, что было в нем подлого и низкого, копилось впрок для такого вот часа. «Подлец» – он загнал это слово в самый дальний угол сознания. Слезы навернулись на глаза, покатились по щекам. Наверное, кто-то услыхал, как у него захватило дух.
– Не расстраивайся, Холлис.
Конечно, это просто смешно. Всего лишь несколько минут назад он давал советы другим, Стимсону; он казался себе самым настоящим храбрецом, а выходит, никакое это не мужество, просто он оцепенел – так бывает от сильного потрясения, от шока. А вот теперь он пытается в короткие оставшиеся минуты втиснуть волнение, которое подавлял в себе всю жизнь.
– Я понимаю, каково тебе, Холлис, – слабо донесся голос Леспира. Теперь их разделяло уже двадцать тысяч миль. – Я на тебя не в обиде.
«Но разве мы с Леспиром не равны? – спрашивал себя Холлис. – Здесь, сейчас, – разве у нас не одна судьба? Что прошло, то кончено раз и навсегда – и какая от него радость? Так и так помирать».
Но он и сам понимал, что рассуждения эти пустопорожние, будто стараешься определить, в чем разница между живым человеком и покойником. В одном есть какая-то искра, что-то таинственное, неуловимое, а в другом – нет.
Вот и Леспир не такой, как он: Леспир жил полной жизнью – и сейчас он совсем другой, а сам он, Холлис, уже долгие годы все равно что мертвый. Они шли к смерти разными дорогами, и если смерть не для всех одинакова, то, надо думать, его смерть и смерть Леспира будут совсем разные, точно день и ночь. Видно, умирать, как и жить, можно на тысячу ладов, и, если ты однажды уже умер, что хорошего можно ждать от последней и окончательной смерти?
А через секунду ему срезало правую ступню. Он чуть не расхохотался. Из скафандра опять вышел весь воздух. Холлис быстро наклонился – хлестала кровь, метеорит оторвал ногу и костюм по щиколотку. Да, забавная это штука – смерть в межпланетном пространстве. Она рубит тебя в куски, точно невидимый злобный мясник. Холлис туго завернул клапан у колена, от боли кружилась голова, он силился не потерять сознание; наконец-то клапан завернут до отказа, кровь остановилась, воздух опять наполнил скафандр; и он выпрямился и снова падает, падает, ему только это и остается – падать.
– Эй, Холлис!
Холлис сонно кивнул: он уже устал ждать.
– Это опять я, Эплгейт, – сказал тот же голос.
– Ну?
– Я тут поразмыслил. Послушал, что ты говоришь. Нехорошо все это. Мы становимся скверные. Скверно так помирать. Срываешь зло на других. Ты меня слушаешь, Холлис?
– Да.
– Я соврал тебе раньше. Соврал. Ничего я тебя не проваливал. Сам не знаю, почему я это ляпнул. Наверное, чтоб тебе досадить. Что-то в тебе есть такое, всегда хотелось тебе досадить. Мы ведь всегда не ладили. Наверное, это я так быстро старею, вот и спешу покаяться. Слушал я, как подло ты говорил с Леспиром, и стыдно мне, что ли, стало. В общем, неважно, только ты знай, я тоже валял дурака. Все, что я раньше наболтал, – сплошное вранье. И катись к чертям!
Холлис почувствовал, что сердце его снова забилось. Кажется, долгих пять минут оно не билось вовсе, а сейчас опять кровь побежала по жилам. Первое потрясение миновало, а теперь откатывались и волны гнева, ужаса, одиночества. Будто вышел поутру из-под холодного душа, готовый позавтракать и начать новый день.
– Спасибо, Эплгейт.
– Не стоит благодарности. Не вешай нос, сукин ты сын!
– Эй! – Голос Стоуна.
– Это ты? – на всю Вселенную заорал Холлис. Стоун – один из всех – настоящий друг!
– Меня занесло в метеоритный рой, тут куча мелких астероидов.
– Что за метеориты?
– Думаю, группы Мирмидонян, они проходят мимо Марса к Земле раз в пять лет. Я угодил в самую середку. Похоже на большущий калейдоскоп. Металлические осколки всех цветов, самой разной формы и величины. Ох и красота же!
Молчание.
Потом опять голос Стоуна:
– Лечу с ними. Они меня утащили. Ах, черт меня подери!
Он засмеялся.
Холлис напрягал зрение, но так ничего и не увидел. Только огромные алмазы, и сапфиры, и изумрудные туманы, и чернильный бархат пустоты, и среди хрустальных искр слышится голос Бога. Как странно, поразительно представить себе: вот Стоун летит с метеоритным роем прочь, за орбиту Марса, летит годами и каждые пять лет возвращается к Земле, мелькнет на земном небосклоне и вновь исчезнет, и так сотни и миллионы лет. Без конца во веки веков Стоун и рой мирмидонян будут лететь, образуя все новые и новые узоры, точно пестрые стеклышки в калейдоскопе, которыми любовался мальчонкой, глядя на солнце, опять и опять встряхивая картонную трубку.
