Ну а я, бедный Мукцэ бэн Пигл, погань-срань невсубботняя, сижу себе опять в зеркале, скучаю, таращу буркалы: новую бабочку поджидаю – жертву для Дьявола, бо тую Цирл уже наша компашка схавала. Как говорит Йосеф дела Рейна, «не выбрось нечистого, покуда не имеется чистого»… Бог – это вечное Тейку, вечный вопрос без ответа, Сомненье Сомнений. Ситрэ-Ахрэ – Дьявол и злобные духи – мерзость, конечно, и быть тут не может двух мнений. Но у них сила и власть. Они назначают кару. Бар вэшэмá – уж лучше определенность, чем невесть что на авось. Я учился в хэйдэре и знаю Гемару.
Смерть Мафусаила
Был жаркий, изнуряющий летний день, и Мафусаил почивал в своем бедном шатре. Путь жизни его был долог – старику перевалило за девятьсот. Он лежал непокрытый, только чресла его обнимал легкий пояс из свежих переплетенных листьев. Старик то и дело приподымался на своем ложе – на груде оленьих, козьих и бычьих шкур – и тянулся слабой рукой за кувшином, чтобы отпить глоток тепловатой влаги. Зубов во рту давно не было, щеки глубоко провалились. В молодые некогда годы он славился своей силой, мужчина был крепкий, но, когда тебе за девятьсот, ты, конечно, уже не тот. Тело ссохлось, кожа задубела, и по ней пошли сплошь коричневые разводы, должно быть, от солнца. Волос совсем не осталось, нигде и ни на груди, руки и ноги в каких-то шишках, узлах, жестких вздутых наростах. Кости выпирают торчком, ребра – как обручи на растресканной бочке, нос – горбовидный обломок хряща.
Мафусаил лежал в забытьи – не спал и не бодрствовал. Со стороны могло показаться, что от зноя он впал в беспамятство, что-то бормочет, несет несусветицу. Но ум его был ясен. Он хорошо сознавал окружающий мир и в этом мире себя, такого старого Мафусаила, сына Еноха, того самого Еноха, который не умер, а был взят Господом на небеса. А случилось оно, как известно, у всех на виду, и свидетели сего происшествия были весьма многочисленны – жена Еноха и разного возраста чада его. Шел себе по полю – он любил гулять по полям – и вдруг пропал. Это видели все, но одни полагали, что земля под ним провалилась и поглотила его, а другие, таких было больше, – что Господня рука опустилась из горних высот и, утверждали они, поддев Еноха, вознесла его к сияющим сферам, посколь то был муж праведный, ибо «ходил Енох пред Богом…».
Вот и Мафусаил втайне надеялся, что покинет землю таким же образом, Бог протянет ему чудодейную руку и одним рывком поднимет к Себе, а заодно и к родителю Еноху, к ангелам – серафимам, офанимам, херувимам, к священным животным и иным обитателям неба. Да, но когда, когда уже? Ему ведь за девятьсот! Девятьсот и еще шестьдесят девять. Видимо, он – насколько он себе представлял – самый старый теперь человек на земле. Самый старый на свете мужчина. А самая старая женщина, если она еще, конечно, жива, – Наама. Наама, которую он когда-то любил, дочь Зиллы и Лэмэха, сестра, если не перепутал, Тубал-Каина, ковавшего орудия из железа и меди. Нааму Мафусаил повстречал много столетий назад. И с тех пор – подумать только! – не перестает желать ее, и всю жизнь мечтал лишь о том, чтоб еще полежать рядом с ней, у бедер ее. Ходили, помнит он, слухи, будто вовсе не дочь она Лэмэху, а дитя падшего ангела, одного из тех, что с дальних разглядели высот, как прекрасны дщери земные, и сошли, и сожительствовали с ними – кто какую себе избрал. Но потом Наама куда-то исчезла, и доходили слухи, что, мол, примкнула она к воинству демонов, к дочерям Лилис, с которой Адам возлежал века за полтора до того, как усыпил Господь его и произвел ему из ребра его Еву.
В распаленной своей полудреме, невдалеке от затянувшейся смерти, думал Мафусаил о Нааме. Обычно он думал о ней по ночам, но случалось и днем, и не всякий раз различал он уже между грезой и явью. Откроешь глаза – и стоят пред тобою видения. И голоса так ясно слышны, множество голосов и каждый в отдельности. Слышит он и братьев умерших своих, и сестер, сынов, дочерей. А еще был сын у него, которого он назвал Лэмэхом, в память об отце Наамы. И родил этот сын себе сына по имени Ной, сына Лэмэха, сына Мафусаила, у которого много отпрысков было, и пастушествовали они, странствовали со стадами овец и ослов, и мулов, лошадей и верблюдов. А дочери его тоже находили себе мужей, мужчин, чьих имен ему теперь уж не вспомнить. Толпы, орды внуков и правнуков тянулись за Мафусаилом, среди них и такие, наверное, которых он и в глаза никогда не видал и про них и не слыхивал.
Земля, слава Богу, обширна и не сплошь еще засеяна. Многие из мужей дочерей его занимались охотой, промышляли зверей, ловили животных, убивали, жарили на огне, поедали их плоть, обрабатывали шкуры и шили себе одежды и обувь. Они наловчились метко стрелять из лука заостренными стрелами или, подобно Тубал-Каину, лить и ковать всякие орудия из железа и меди, а то еще из золота и серебра. Они научились плести рыболовные снасти, господствовали на реках. Друг у друга приобретали оружие, затевали жестокие войны, уничтожали своих же братьев, точь-в-точь как Авеля убил Каин. И вот стало в мире известно, что Господь Адонай сожалеет уже о содеянном, о Сотворении, и больше всего – человека. Ибо увидел, как велико Зло в человеке и помысел всякий, зарождающийся в уме человеческом, ведущем его ни к чему иному, как только к Греху. Ну что ж, размышлял Мафусаил, мне уже никакой грех не грозит, к миру живому я почти не принадлежу, не сегодня-завтра отправлюсь в Шойл-тахтие… Мошкара и грузные мухи вились над ним, но сил не было отогнать их. Юница вошла в шатер, полуодетая и босая, и Мафусаил не знал, рабыня она или одна из его правнучек. А хоть бы и рабыня – все равно его семени, ибо сожительствовал он со всеми рабынями, какие были у него во все годы. Он хотел спросить у девицы, как имя ее, но горло, словно липкой паутиной, обложило вязкой слюной. Она поднесла деревянный сосуд, наполненный соком фиников, он протянул дрожащую руку и попил. И опять почему-то вспомнил, что у Лэмэха, у сына его, был сын по имени Ной, имевший троих сыновей. «Где же все они? – думал Мафусаил. – Почему бросили меня одного? Кто меня похоронит, когда я умру?»
Он поднял глаза. Перед ним стояла Наама. Вся обнаженная, в чем мать родила. Красный отсвет закатного солнца пылал у нее на лице, на грудях, на животе. Черные волосы ниспадали на бедра. Он обнял ее, и они поцеловались.
– Мафусаил, вот, я пришла к тебе! – сказала Наама.
– Все эти годы я очень скучал по тебе, – отвечал он ей.
– А я по тебе.
– Где ж ты была? – спросил он.
– Я была с ангелом Ашиилом, в глубокой пещере посреди пустыни. Ела пищу небес и пила вино небожителей. Демоны мне прислуживали, пели песни. Танцевали для меня, расчесывали мне волосы, заплетали, балуясь, косички в бороде Ашиила. Кормили нас померанцами, финиками, хлебом с медом. Бряцали на лирах, барабаны били, когда я просила. Возлегали со мной, и их семя наполняло мне лоно.
Рассказ Наамы исподволь пробуждал страсть в Мафусаиле. Он почувствовал, как молодеет, опять обретает мужскую силу. Он спросил:
– А что, Ашиил тебя к тем не ревнует?
– Нет, – отвечала Наама, – эти падшие ангелы – они все мои слуги, рабы. Ноги моют мне и воду пьют.
– Зачем же ты, спустя столько столетий, вернулась ко мне?
