Говорят же: на халяву – наедайся на славу… Пока Залману щедро платили, он все привозил ей. А как в долг попросила – онемел и оглох. Прислуга крала, воровала, потом вся вдруг исчезла. Даже некому было собак покормить, и они передохли или гицель попереловил. Теперь к Дишке повадилась Годэлэ Шмойш, баба ушлая, или, как у нас говорят: вор с глазами. В доме еще кое-что оставалось: украшения, цацки. Все это Годэлэ распродавала и снабжала Дишку едой – не из Люблина уже, конечно, из местных лавчонок. И всякий раз подавала Дишке дутый счет, дурила ее как хотела. И даже не очень таилась – уличить-то ее было просто, но, когда человек ожирел, у него заплывает и мозг. А может, Дишка все видела, а что было делать? Набрала в рот воды – и молчок. В ее положении хуже, чем быть паралитиком. Потом Годэлэ нашла одного афериста. Тот стал давать Дишке деньги, под залог. Ну, и отнял у нее дом, а Годэлэ тоже, как говорится, косточку обсосала.
Дишке велели убраться. А кто ее возьмет к себе, это же кусок горя! В городе зашумели. А дело было зимой, в самый мороз. На улице ее не бросишь, живое существо! Гадали-рядили – поселить ее в хекдэше, в приюте у кладбища. Нищие там, конечно, подняли гвалт: эта клоздра займет всю избу! Ругали общинников последними словами. Хотя Дишка, ясное дело, была обреченная, но ей все-таки освободили место, поставили кровать, застелили соломой, сверху рогожей – и пускай из котла хлебает еще один рот. Теперь выслушайте историю.
Выводят Дишку из ее будуара – а она не проходит, дверь узка. Представляете, чистая правда! Тащат, пихают, собрались мясники, балэголы, те еще парни, – ни в какую! Чего только с ней не проделывали – чудо, что еще осталась жива. Наконец вытащили. Дальше: привозят ее в хекдэш – а она опять не пролазит. Опять суматоха. Целый час ее, может, мучили, вволокли, кладут на кровать, а кровать под ней кряк – на две доли. Уже думали, не пережить ей этого дня. Но кому назначено маяться – тот положенное отмается. Разыскали железную кровать, поместили, лежит.
Добрые люди стали приносить ей поесть. Но ведь сколько ей ни тащи – не хватает. Поглощает, как зверь. А другим чего принесут – лапу тянет. От той Дишки, какую я некогда знала, совсем ничего не осталось. А что, я тоже, хотя у самой была уже куча детей, каждый день приносила ей что-нибудь: кашу, бульончик. Она уже, правда, не перебирала, кто вчерашней картошки подаст, кто черствых клецок – все сгребает. У нее отнялась речь – лежит и мычит, как немая. Вставать она не могла, и все, бедная, под себя. Женщины-габэтши, да и другие, приходили к ней, обмывали, обтирали ее. И вдруг – это случилось за несколько дней до Пэйсэха – садится она на кровати и внятно так говорит: «Зовите, евреи, людей, я пошла умирать…»
Три еврея явились из синагоги, приняли, как положено, покаяние, потом она отвернулась к стене и умерла. В хекдэше она, конечно, спала телом, но и мертвая была так тяжела, что гроб несли ввосьмером – нашлись добрые люди…
Насчет того, что вот говорят: подходят друг дружке. Эти двое были, считай, как один человек. Оба сами себя убили. Он – курением, она – едой. А почему они это сделали? Можно было подумать, что по взаимной договоренности. Про доктора Гальперта больше никто не слыхал. Погубил две души и уехал. Для него это было, конечно, – так, приключение. Но есть Бог, и он ведет счет. Человек за все платит – не сегодня, так завтра, не здесь, так там. Мама моя говорила, олэхашолэм: никому ничего не дается задаром – даже луковичная шелуха…
Йохэд и Йэхида
Абраму Суцкеверу к его юбилею
[93]
В замке, где дожидаются своей участи души, осужденные на изгнание в Шеол, то есть на Землю, как его еще называют, томилась душа женского пола, Йэхида. Йэхида прегрешила в обществе, куда спустилась с высот, где стоит престол Господа кисэ-хаковэд. Души забывают свое происхождение. Пурэ, ангел забвенья, господствует надо всем, что не Эйн Соф
[94]. Пурэ – создание противоречивое. Йэхида закатывала скандалы, подозревала каждую ангелицу в шашнях со своим возлюбленным, с Йохэдом. Случалось – возводила хулу на Бога, а то и вовсе отрицала Его. По нелепым ее представлениям получалось так, будто души никем не сотворены, а появляются как-то сами собой, безо всякой цели и замысла, и поэтому, значит, лэс дин вэлэс дайен
[95].
Судьи, однако, там есть, притом многотерпеливые и благосклонные. Но дело дошло до суда, и Йэхиду приговорили к смерти – то есть к изгнанию на небольшую планетку Земля.
Ее защитник подавал апелляции в Верховный суд, даже самому, кажется, Метатрону, но мнение о Йэхиде сложилось такое, что никто уже помочь ей не мог. Йэхиду разлучили с Йохэдом, отрубили ей крылья, остригли волосы и надели на нее длинное одеяние, саван для тех, кто подлежит аннигиляции. Ее перестали питать Небесной музыкой, благоуханиями рая, тайнами Торы, лучезарным сиянием Шхины. Она не купалась больше в бальзамных источниках. Сумрак нижнего мира ойлэм-хатахтн
[96], заранее поданный в камеру, наводил тоску. Но гораздо мучительней была тоска по Йохэду. Йэхида потеряла возможность общаться с ним телепатически. Связь ясновидения тоже между ними была прервана. Да что там, даже отняли слуг – несколько душ юных отроков и отроковиц. Ничего не оставили бедной Йэхиде, кроме страха смерти.
Смерть, правда, – гостья не редкая, но беда эта обычно случалась с душами низменными, пустыми, не познавшими любви. Что происходит с умершей душой – этого Йэхида не знала, да и не очень-то интересовалась. Скорее всего, душа просто угасает, исходит, как свечка. Хотя некоторые полагают, что искорка жизни сохраняется в ней. Но сразу же начинала гнить, покрывалась коростой и струпьями, и могильщик клал ее в могилу, которая называется лоно. Там она превращалась в опухоль, фунгус, паразитическое образование под странным названием: ребенок. Потом начинались терзания ада – рождения, роста, труждения. Если верить мудрым книгам, то смерть – далеко не последняя стадия. Душа очищается и опять возвращается к своим корням. Откуда мудрые книги черпали все эти сведения? Ведь, насколько Йэхида себе представляла – а была она весьма просвещенной, – до сих пор с Земли никто еще не возвращался, да и что там может вернуться после того, как душа сгнивает дотла, рассеивается во мраке? И теперь ей, Йэхиде, предстояло отправляться туда. Думэ, этот малхамовэс с его огненным мечом и тысячью глаз, мог явиться в любую минуту.
Первое время Йэхида плакала днем и ночью. Потом слезы иссякли, но мысли о нем, о Йохэде, мучили ее, не переставая, наяву и во сне. Где он сейчас? С кем он? Она отдавала себе отчет в том, что вечную верность хранить ей он не станет. Храмы полны юных девственниц, ангелиц, серафимиц и херувимиц, девиц-аралим и прочих прелестных созданий. Как долго сможет он устоять? Ему ведь считаться не с чем, ведь он, как и она, Йэхида, – неверующий. Это именно он и внушил ей, что дух – никакой не плод Творения, а побочный продукт природно-естественного процесса, который он называл «эволюция». Йохэд не признавал Божественного Промысла, свободы выбора, святости и греха. Что же может теперь побудить его к воздержанию? Небось разлегся уже в коленях какой-нибудь крылатой бабенки и рассказывает ей про Йэхиду, как рассказывал ей, Йэхиде, про других. Хвастал своими победами. Как же быть? Что предпринять? Все каналы к нему перекрыты. Ждать милости не от кого. Прощенья не будет. Путь один – вниз, на Землю, в неуютную плоть, в этот ужас, называемый «тело». Тело – мясо и кровь, нервы, мозг, дыханье и прочая мерзость, от которой при одной только мысли пробирает мороз. Хотя фрумаки
[97] и сулят воскресение! Душа, видите ли, не остается, согласно их проповедям, вечно прозябать на Земле. По отбытии наказания душа якобы снова поднимается вверх, в мир, откуда спустилась. Какое ханжество, какое грубое суеверие, рассчитанное на простаков! О какой еще душе можно толковать после того, как она была тлением, гнилью, так называемой плотью? Нет, воскресение – миф, греза, наукой не подтвержденная. Утешительная ложь для душ примитивных и трусливых. Почему-то никто еще добровольно на кладбище это – на Землю – не отправлялся. Разве что несколько помешанных самоубийц.
