2
Как-то ночью, когда Йэхида лежала в углу своей камеры, терзаясь воспоминаниями о Йохэде, о наслаждениях, которые он мастер был доставлять, о поцелуях его, о таинственном шепоте, играх, которым он ее научил, – явился Малхамовэс. Он обратился к ней:
– Сестра, твое время пришло.
– И никак нельзя отпроситься?
– Живым отсюда никто еще не выходил.
– Что ж, делай что полагается.
– Покайся в грехах. Раскаяние помогает, даже сейчас.
– Сейчас, когда меня вот-вот сбросят на Землю? Нет, раскаиваться мне не в чем, разве только, может быть, в том, что я мало грешила.
Она умолкла, молчал и Малхамовэс. Потом он сказал:
– Я знаю, сестра моя, что ты гневаешься на меня. Но я-то в чем виноват? Я не сам назначил себя ангелом смерти. Я – благородного происхождения, из верхнего мира. Там я много грешил, как ты – здесь, и меня спустили сюда стать тем, кем я стал. Мне так же не хочется убивать тебя, как тебе – умирать. Но поверь, смерть не так уж страшна, как ты рисуешь себе ее. Кое-что в моем ремесле я постиг. Да, спуск на Землю и погружение в лоно – дело малоприятное. Но затем – девять довольно сладостных месяцев. Ты все позабудешь, ничего не будешь помнить. Потом – начало второго посмертного семестра, выход из лона. Трудный момент. Зато детство – золотая пора. Тело гибкое, свежее. Ты обнаруживаешь и изучаешь все его слабости, познаешь законы нового существования, приспосабливаешься к нему. А потом оно так становится тебе дорого, что начинает казаться, будто вся эта смерть – и есть жизнь. А со временем начинаешь даже страшиться того дня, когда эта смерть прекратится…
– Если ты должен убить меня, – прервала его Йэхида, – делай свое дело. Но слушать твои циничные россказни я не желаю.
– Сестра, я говорю правду. Смерть длится только несколько десятилетий. Лишь самые закоренелые из преступников остаются в мертвых лет сто. Смерть – это только приготовление к новой жизни, к обновленному началу…
– Хватит риторики…
– Тебе следует знать: там тоже – свобода выбора и ответственность за содеянное.
– И этот про свободу выбора… Знаешь, даже тебе, Малхамовэсу, эта чушь не к лицу…
– Да, и свободный выбор, и ответственность за поступок. Среди ужасов смерти, в глубине преисподней – та же Тора, те же законы и воздаянье по ним. По тому, как пребывала ты в смерти, воздастся тебе, когда ты вернешься сюда. Смерть – верстак для реабилитации душ. И кто это понимает, тот ее не боится.
– Ну все… Кончай со мной.
– Не торопи меня. У тебя еще есть капля времени, и я должен дать тебе необходимые наставления. Так вот. На Земле тоже бывают деяния добрые и деяния злые. Самое большое преступление – это кого-нибудь снова к жизни вернуть.
Даже в том горестном состоянии, в каком она находилась, Йэхида расхохоталась:
– Это как же, один мертвец оживляет другого?
– Именно. Дело в том, что плоть состоит из такой непрочной материи, что от неловкого прикосновенья рассыпается в прах. Ты вот считаешь, что воскресение вещь невозможная. А между тем это проще всего. Смерть – она как паутина. Достаточно слабого дуновения ветра… Так что возвратить кому-нибудь жизнь, даже себе самой – страшное злодеяние. Сокращать срок смерти нельзя. За это последует новая кара и новая смерть. Но мертвецов нельзя оживлять – потому что их нельзя убивать! Подобно тому, как здесь – жизнь под охраной закона, там под охраной закона – смерть…
– Вранье. Ложь. Вымыслы Малхамовэса…
– Нет, все это истина. Все законы там зиждутся на одном принципе: смерть ближнего тебе так же должна быть дорога, как собственная твоя смерть. Запомни эти слова, они пригодятся тебе в дольнем мире.
– Не хочу слушать, невыносимо…
И Йэхида заткнула уши.
– Пойдем, сестра.
3
Прошли годы. Йэхида совсем позабыла тот мир, в котором когда-то жила. Но там оставалась мать – и каждый год она зажигала поминальные свечи по дочери. Здесь, на Земле, у Йэхиды была новая мать – мертвая. Как и мертвый отец. И мертвые братья. Мертвые сестры. Йэхида была студенткой горнорудного техникума и одновременно посещала семинар в университете. Университет носил пышное имя «Ригор мортис»
[98] и располагался в центре молодежного городка мертвецов, поставляя мертвые кадры для кладбищенских нужд.
Была весна, время года, когда гниль на Земле расцветает всею своей коростой – зеленым и красным. От могил, от деревьев, надгробий, от вод, в которых омываются трупы, – поднималось зловоние. Мириады существ, еще недавно под снегом живых, выбирались на волю, становясь то цветами, то мухами, то бабочкой, то червяком – всякий сообразно своему предздешнему преступлению и своему наказанию. Они исторгали крики, рычание, шорохи – разноголосье агонии. Но Йэхида успела уже породниться с этим хэвл-хаволим, суетою сует мертвецов, и потому все вокруг представлялось ей жизнью. Она сидела в парке на скамье, устремив взгляд к луне – вечному черепу, слегка разбавлявшему земную тьму.
Как всякий мертвец женского пола, Йэхида мечтала продлить свою смерть: предоставить могилу своего лона какому-нибудь только-только умершему. Но чтоб это стало возможным, нужен был еще «он», мертвец-самец. С ним ей следовало соединиться, а как это сделать без ненависти – без чувства, которое на лживом языке мертвецов называют «любовь»?
Йэхида сидела на скамье, глядя в пустые глазницы и провал носа на черепе мертвой луны, и тут на другой край скамьи присел молодой мертвячок, в белом саване, в соломенной шляпе и башмаках, сшитых из кожи теленка. Два мертвеца стали в сумерках пялиться друг на друга, таращить глаза, которые и при солнечном-то свете – непроглядно слепы. Потом незнакомец спросил:
– Извините, фройляйн, не скажете, который час?
На этом обширном кладбище время всегда отмеряют. Каждый мертвец в глубине своего существа ждет, чтобы ссылка его поскорее закончилась. Ждет и надеется. Но сам про это не знает. Напротив, всем им даже кажется, что жаль каждой ушедшей минуты.
– Который час? – так и вздрогнула отчего-то Йэхида.
На запястье у нее был некий прибор, деливший время на доли и дольки. Но знаки на циферблате были так мелки, а свет такой тусклый, что она ничего не могла разобрать. Заметив это, молодой мертвячок, не без умысла, придвинулся к ней и предложил:
– Позвольте, я взгляну. У меня стопроцентное зрение!
– Взгляните, пожалуйста.
Все, что на кладбище этом делается, – одно притворство. Для всего ищут повода, видимости, зацепки, – чего-нибудь для отвода глаз. Не зря называют Землю: ойлэм-хашэкер
[99]. Собеседник взял руку Йэхиды и наклонился над циферблатом. Не в первый раз к ее руке прикасалось мужское существо, но сейчас она вся затрепетала. Он долго рассматривал цифры, потом сказал:
