– Доброй тебе субботы, жена, я что-то очень сегодня устал, – только и произнес он, забираясь под одеяло и отворачиваясь к стене.
Шоша прежде, чем лечь, посидела еще, о чем-то задумавшись перед свечой, пускавшей уже струйку дыма. У постели супруга поставила она таз с водой для утреннего омовения, и легла спать. Она сразу уснула, но сквозь сон услышала, как муж окликнул ее.
– Что? – всполошилась она. – Тебе нехорошо?
– Как у тебя сегодня… день чистый? – с заминкой спросил он.
Шоша подумала и сказала:
– Да.
Он говорил ей слова про любовь, про то, что не может такого быть, чтобы у них от этой любви не родился сын.
– А дочка, значит, тебе не нужна? – шепнула она с укором.
– Почему? Пусть будет дочка, если Господь пошлет.
Шоша вздохнула:
– В мои-то годы?
– Ну и что годы? А сколько Саре было, праматери нашей? Много больше…
– Да, но это же Сара… Все же надо бы тебе со мной развестись… Подумай, женишься на другой женщине…
Он ладонью прикрыл ей рот.
– На другой?.. Да знай я, что стану родоначальником всех двенадцати колен Израилевых – и тогда бы не оставил тебя. На другой! Я к другой и приблизиться не посмел бы…
– Ну а вдруг бы я умерла?
– Господи, пощади!.. Нас бы, Шоша, вместе и похоронили бы, я без тебя и дня… и тот день бы не дожил.
– Не гневи Бога! Ты – мужчина, ты всегда найдешь себе женщину. А вот я, если что… Нет-нет, о чем я…
Он хотел уже перебраться обратно на лавку, но какая-то необычно тяжелая дрема навалилась вдруг на него, что-то заломило в висках и в затылке. Шоша тоже пожаловалась на боль в голове.
– Чувствуешь, гарью пахнет, может, заслонку открыть?
– Никакой гари не чувствую, – возразил он. – Все тепло выдует.
И они уснули.
И ужасный сон привиделся Шмилу. Будто умер он. Прибыли люди из хэврэ-кэдишэ – перевернули его на постели, открыли окно, вознесли молитву. Потом его обмывали, укладывали в гроб, везли на кладбище. И будто похоронили его, и сам могильщик произнес над ним Кадиш. «Удивительно, – думал он при этом, – удивительно, что я не слышу ни плача, ни причитаний! Или Шоша, упаси Господи, умерла вслед за мной, сразу, с горя?» Он хотел окликнуть жену, но не смог. Хотел приподняться и встать из могилы – но весь точно окостенел. И вдруг он проснулся. «Страх какой, – он подумал, – так можно и с ума сойти».
И в ту же минуту проснулась Шоша. Он поведал ей про свой сон, и она не сразу ответила:
– Горе нам, вэй из ундз. Тот же сон и я видела.
– Тот же сон? – спросил Шмил и теперь испугался всерьез. – Что-то здесь не так…
Он хотел приподняться, но не получилось. Хотел в окно посмотреть – не светает ли? – но окна не увидел, темнота окружала его. Прислушался: может, услышит хоть стрекот сверчка или шорох копошащейся в углу мыши? Безмолвие, оцепенелая тишина стояла вокруг.
– Шоша, – произнес он упавшим голосом, – меня, кажется, парализовало.
– Меня тоже, – ответила. – Пошевелиться не могу.
Они долго молчали, потом Шоша сказала:
– Мы, наверно, уже в могиле.
– Наверно. Ты права.
– Господи, когда же это произошло, мы же уснули совершенно здоровые.
– Наверно, мы угорели.
– А ведь помнишь, я хотела заслонку открыть…
– Что теперь об этом…
– Боже праведный, что же нам теперь делать. Мы же вовсе еще не старые, даже, можно сказать, молодые.
– Судьба, – сказал Шмил-Лэйб. – Это судьба.
– Но как же так можно, я столько наготовила к субботе всяких шеек, потрошков…
– Ничего этого нам с тобой больше не нужно.
Шоша промолчала. Она вслушивалась в себя: но нет, аппетит не разыгрывался, не помогло даже упоминание потрошков. Если чего ей и захотелось, то – плакать. Но слез тоже не было.
– Наша жизнь закончилась, Шмил-Лэйб, – сказала она. – Нас уже похоронили.
– Да, Шоша, это так. И мы в Божьей власти, да будет благословенно имя Высшего Судии.
– Хорошо, что мы лежим с тобой рядышком, – шепнула она.
– Хорошо, воистину. Помнишь, Шоша, как в книжках писалось: «Они прожили жизнь в любви и согласии, и даже смерть не смогла разлучить их!»
– А что будет с хозяйством, с домом, ты даже завещания не оставил…
– Сестрице твоей достанется, кому же еще…
Шоше очень хотелось спросить его еще кое о чем, но что-то ей подсказало, что такой вопрос будет здесь неуместным, может, даже и неприличным. А все же: хоть кто-нибудь достал из печи все, что она наготовила? Не пропало ли, съели? По вкусу пришлось ли? Увы, теперь она больше уже не была той Шошей-штрудельщицей, чьи пироги славились на всю Лапчицу.
Нет, теперь была она хладным, ледяным трупом, завернутым в тахрихим, с черепками на прикрытых глазах, с веточками между пальцами рук. Вот-вот должен явиться Дума, попечитель умерших, а там уж и Суд.
Сроки жизни, годы страстей человеческих и волнений – иссякли. И Шмил-Лэйб, и Шоша – оба они перешли в мир иной. Супруги молчали. Потом послышалось хлопанье крыльев и тихое в полном безмолвье песнопение: это к портному Шмил-Лэйбу и жене его Шоше приближался, снижаясь, ангел Господний, чтобы сопровождать чету в рай.
Цейтл и Рикл
Часто слышу, не верят: этого быть не может, того быть не может, это немыслимо, то блажь, ну и тому подобное.
Глупости! Если что случиться должно – непременно случится! Бабушка моя говорила: беда стенку со стенкой сведет. Какому раввину предначертано с крыши сверзиться – тот пойдет в трубочисты. Как у гойим говорят: кому висеть – не утопнет.
В моем родном городе приключилась история – кто бы мне рассказал – вруном назвала б! Но я их обеих знала, да замолвят они слово за нас на том свете! Они уже там, конечно, отстрадали свое, отмучились.
Старшую Цейтл звали, а младшую – Рикл.
Отец этой Цейтл, реб Исруэл Бэндинэр, при мне уже был стариком. Похоронил трех жен. Цейтл у него от третьей. Может, и с прежними дети были – не знаю. К нам он приехал в самом конце пятидесятых, женился на юной девушке, и она вдруг скончалась от родов. Младенца вызволили щипцами, это и была Цейтл. А тесть реб Исруэла, уходя в мир иной, оставил дочери кирпичный дом и торговый ряд на базаре – тринадцать лавок. И после смерти жены реб Исруэл унаследовал их.
Про этого реб Исруэла рассказывали странные вещи. Жил когда-то в Польше лже-мэшиех Яков Франк. Многих евреев он совратил, сбил с панталыку. Он позже подох, но оставил целую секту. Дочь его получала от них со всего света золото, в бочках. С виду эти евреи от прочих не отличались, а только по ночам собирались в подвалах и читали поганые свои пергаменты.
