8 августа 1588 года королевская баржа отправилась от Вестминстерского дворца вниз по Темзе и к вечеру добралась до форта Тилбери. Солдаты встретили Елизавету криками радости и восхищения. На следующий день состоялись смотр войск и маневры. Елизавета восседала на своем гордом белом коне с маршальским жезлом в руке. Она казалась присутствующим царицей амазонок или самой Беллоной — богиней войны. Взволнованная оказанным ей приемом и возбужденная опасностью (хотя и не столь большой посреди тридцатитысячной армии), королева обратилась к солдатам с одной из лучших своих речей. Она сказала: «Мой добрый народ. Те, кто пекся о Нашей безопасности, убеждали Нас, что следует проявить осторожность, когда Мы предстанем перед множеством вооруженных людей. Но, уверяю вас, я не хотела бы жить, не доверяя моему верному и любящему народу. Пусть боятся тираны. Я же всегда жила так, что после Господа считала своей главной опорой и защитой верные сердца и доброе расположение моих подданных. И посему, как вы видите, я сейчас среди вас не для развлечения или забавы, но полная решимости в гуще сражения остаться жить или умереть с вами, пасть во прахе во имя моего Господа, моего королевства, моего народа, моей чести и моей крови. Я знаю, что наделена телом слабой и хрупкой женщины, но у меня душа и сердце короля, и короля Англии. И я думаю, это грязная ложь, что Парма, или Испанец, или любой другой государь Европы могут осмелиться переступить границу моего королевства. Это скорее, чем любое бесчестье, заставит меня взяться за оружие, я сама стану вашим генералом, вашим судьей и вознагражу каждого по заслугам на поле брани…»
На следующий день текст речи был роздан капелланам, чтобы они переписали его и распространили в частях, и слово Елизаветы дошло до каждого из тысяч ее защитников. Слухи об отважном поступке английской королевы и ее необыкновенной речи скоро разнеслись по всем европейским дворам. Текст переписывали и читали повсюду, даже в Москве, откуда один из английских купцов, друг Дрейка, сообщал, что получил список и передал его русскому царю.
Лейстер был искренне восхищен своей королевой. Он устроил в ее честь банкет неподалеку от лагеря. В разгар обеда пришло известие о том, что герцог Парма с сорока тысячами солдат ждет ближайшего прилива, чтобы переправиться в Англию, тем же вечером он мог уже высадиться. В лагере поднялся переполох, но Елизавета наотрез отказалась покинуть его. К счастью, тревога оказалась ложной. На самом деле угроза со стороны испанского флота уже миновала: в это время он разбивался о зеландские мели.
Когда стало ясно, что все позади, Англия впала в эйфорию. Она, как Давид, победила Голиафа — Испанию. И в этом случае чудесное избавление было приписано божественному вмешательству. В честь победы Елизавета повелела отчеканить памятную медаль с собственным золотым ликом; на ее обороте был изображен гибнущий испанский флот с многозначительной надписью: «Господь дохнул, и они рассеялись». Никто, однако, не собирался похищать славу у доблестных английских моряков. Это была их победа. Один из них, Уолтер Рэли, писал в дни триумфа: «Испанцы более всего на свете жаждут нашей крови, более чем крови любого другого народа в Европе, потому что от нас они потерпели многие поражения и бесчестья, их слабость мы явили всему миру. Мы с горсткой людей и кораблей разбили и обесчестили их и у них дома, и за границей, и в Европе, и в Индии, и на суше, и на море». Отныне Англия становилась подлинной владычицей морей и действительно великой протестантской державой.
Гибель Армады произвела сильное впечатление и на врагов Англии. Узнав о печальной одиссее своего флота, Филипп II затворился в Эскориале, не промолвив ни слова. Господь отвернулся от него, даровав победу еретикам. Было очевидно, что он гневается и наказывает Испанию, испытывая ее в вере. И страна погрузилась в молитвы и траур.
В Риме же папа Сикст V повел себя в высшей степени странно. Он, конечно, поддерживал святое дело борьбы с английскими еретиками, но не мог скрыть удовлетворения от того, что напыщенных испанцев щелкнули по носу. Глава католической церкви открыто и многократно восхищался Дрейком и спрашивал окружающих: «Слышали, как Дрейк со своим флотом навязал бой Армаде? С каким мужеством! Думаете, он выказал хоть какой-то страх? Он — великий капитан!» Поистине, чудны дела Господа, если он заставил папу симпатизировать английскому пирату. Елизавета изумляла его не меньше, и Сикст V пропел ей настоящие дифирамбы: «Она конечно же великая королева, и, если бы только она была католичкой, мы бы ее очень любили. Только посмотрите, как хорошо она управляет! Она всего лишь женщина, хозяйка половины острова, но она заставляет Испанию, Францию, Империю — всех бояться себя».
Англия предавалась бесконечным праздникам, с шествиями, фейерверками и благодарственными молебнами. Ликование длилось всю осень, и никогда еще 17 ноября, день восшествия Елизаветы на престол, не отмечали с таким размахом и помпой. В глазах англичан их королева, их «леди-суверен», затмила всех героинь в истории. В напыщенных трактатах, поэмах и балладах ее именовали Глорианой — воплощением славы и победы. Елизавета на глазах превращалась в новое божество, северное солнце, озаряющее своим сиянием души влюбленных и восхищенных протестантских подданных.
Как будто завидуя ей, Фортуна вплела в симфонию победы мрачную мелодию: 4 сентября 1588 года умер граф Лейстер, ее Робин. Он подхватил лихорадку в лагере под Тилбери и захворал. На этот раз его болезнь не была притворством. За четыре дня до смерти он написал Елизавете письмо, справляясь о ее здоровье — «самом дорогом для него». Оба были уже немолодыми людьми, но ей было суждено пережить свою первую любовь. Спустя много лет, когда королева Елизавета умерла, придворные дамы открыли ларец, всегда хранившийся у ее изголовья. В нем было несколько дорогих ей реликвий и среди них — предсмертное послание Лейстера, на котором ее рукой было выведено: «Его последнее письмо».
Они постоянно препирались и ссорились, но величайший момент ее жизни, миг опасности, триумфа и славы, они пережили вместе, неразлучные, как в молодости. Судьба послала им возможность вновь оказаться там, где разгоралась их любовь, — среди шафранных полей Эссекса. И слепому случаю может быть присуще эстетическое чувство: поместье, которое Лейстер выбрал для ночлега королевы в Тилбери, называлось «Шафрановый сад». Там она в последний раз заставила его искренне преклоняться, там, у Тилбери, он сослужил ей свою последнюю службу.
Граф Лейстер всегда славился меценатством и покровительствовал художникам. Одного из них, Гауэра, Елизавета пригласила к себе после победы над Армадой и заказала ему свой парадный портрет. Он изобразил ее в лучших традициях официозного жанра, окружив ходульными аллегориями. На заднем плане — два окна, открывающих вид на море, в одном — по светлым волнам гордо плывут английские корабли под флагами святого Георгия, в другом — разъяренная пучина поглощает испанский флот. По правую руку от Елизаветы он поместил имперскую корону, по левую — наяду с чешуйчатым хвостом, еще один символ моря. Сама королева в платье, украшенном огромными жемчужинами, легко опустила изящную руку на глобус. Она исполнена достоинства, уверенности в себе и величия. Она — новая хозяйка океанов. И ее губы снова чуть тронуты улыбкой.
