Во-вторых, пуритане, быть может, не осознавая этого до конца, проповедовали такую церковь, в которой власти монарха не оставалось места. Они полагали, что церковь должна быть самостоятельна по отношению к государству и руководствоваться в своей внутренней жизни только «Божьим законом», выраженным в Священном Писании, светские же владыки не должны были навязывать ей свои установления. В религиозных общинах Женевы, служивших английским пуританам образцом, давно была устранена иерархия власти внутри духовенства, да и само духовенство как таковое; общинами руководили их выборные члены. В англиканской же церкви все еще сохранялась вертикальная структура власти: на вершине этой пирамиды стоял сам монарх как ее глава, за ним — фактический примас, архиепископ Кентерберийский, затем — епископы, архидьяконы, дьяконы и т. д. В пуританском требовании разрушить эту систему Елизавета увидела вызов собственной власти, самому принципу монархического управления. Наверняка эти люди думали лишь о реформе церкви и более справедливом устройстве ее внутреннего мира, когда предлагали лишить епископов пышных облачений. Их богатые ризы вызывали у пуритан едва ли не большее раздражение, чем сами вельможные иерархи. Но когда между теоретиками пуританизма и англиканства еще только шли споры об облачениях, королева Елизавета уже ясно видела перспективу, к которой приведут предлагаемые нововведения, — «сначала они потребуют упразднить власть епископа, а потом и самого монарха». Потому на все просьбы и петиции пуритан она отвечала решительным «нет», заявляя, что «она — верховная глава церкви после Господа Бога и обладает всей полнотой власти и авторитетом… Она решительно не примет никаких предложений о нововведениях, не изменит ни одного закона, которыми управляется в настоящее время церковь в Англии».
В 1571 году королева издала специальный акт против пропуритански настроенных священнослужителей, чтобы заставить их соблюдать все установленные нормы англиканской службы. Однако радикальное движение ширилось, вербуя новых сторонников даже в высших эшелонах власти: Лейстер, Уолсингем, Ноллис покровительствовали ему в Тайном совете. Успеху пуританской пропаганды в большой мере способствовал рост католической угрозы со стороны Испании. В 1582 году пуритане созвали свой первый синод, где было принято соломоново решение: чтобы не вступать в открытый конфликт с властями, пуританским священникам предписывалось внешне соблюдать англиканские обряды, а втайне совершать службу по кальвинистскому образцу. Елизавета не оценила столь своеобразного проявления лояльности, усмотрев в нем всего лишь лицемерие. Архиепископ Кентерберийский Уитгифт, чтобы противостоять подпольной практике, повелел всем священникам принести присягу и подписаться под несколькими статьями доктринального характера, обязуясь свято следовать традиционным нормам. Отказавшиеся рисковали должностью и саном. На политическом небосклоне барометр предсказывал бурю. Королеву бомбардировали петициями и жалобами на самоуправство архиепископа «Божьи люди», как называли пуритан, она же приняла сторону Уитгифта. Отчаявшись снискать поддержку ее величества, пуритане обратились к другой политической силе — парламенту.
Английский парламент был древним институтом, претендовавшим на разделение суверенитета с монархами. Веками здесь культивировалась теория «смешанной монархии», подразумевавшая, что высшая власть принадлежит «королю в парламенте», то есть собранию государя и представителей всех сословий общества. Формально эта теория оставалась господствующей в политической мысли Англии и во времена Генриха, и во времена Елизаветы. Явление королевы в парламенте на открытии или закрытии его сессии становилось апофеозом политической жизни страны. Она торжественно вступала в палату лордов и занимала свое место на троне под балдахином, царя над палатой. Перед ней на красном бархате восседали ее пэры и прелаты, депутаты же нижней палаты общин, приглашенные по такому случаю, толпились за барьером. Многие из вновь избранных провинциалов впервые лицезрели свою госпожу во время этих официальных церемоний; от важности момента у них перехватывало дыхание. Елизавета была величественна со всеми своими регалиями (в имперской короне и мантии, с державой и скипетром в руках) и в то же время подчеркнуто милостива к тем, кто представлял «народ ее королевства». Каждая такая встреча была и для нее, и для парламентариев волнующим и ответственным моментом. На них фокусировалось все внимание, они собирались вместе, чтобы совещаться о важнейших государственных делах, доводить до сведения государыни нужды ее народа, принимать решения и издавать законы (по крайней мере именно так полагали депутаты). У них не было недостатка почтения и преклонения перед королевой и готовности служить ей и, если понадобится, отдать за нее жизнь. У Елизаветы, возвышавшейся над ними на троне, были несколько иные мысли. С самого начала ее правления парламент проявил себя чрезмерно навязчивым и бесцеремонным в своих советах относительно ее брака, и это насторожило королеву. Она считала, что не нуждается в подобных советниках, и уже после первых двух сессий парламента заявила в 1566 году французскому послу, что этого «более чем достаточно для любого царствования и больше она не соберет ни одного». К ее сожалению, обойтись без парламента оказалось невозможно, так как только с его согласия она могла получать налоги с населения. Смирившись с необходимостью периодически встречаться с «представителями народа», Елизавета стала извлекать из этих контактов максимальную пользу, использовать сессии для пропаганды и укрепления своего престижа заботливой «матери отечества». С каким волнением депутаты внимали ей, когда она говорила об опасностях, грозящих ей и ее народу, о своей преданности им. Она столь же легко манипулировала чувствами парламентариев, как и любой другой толпы.
Однако времена менялись: с возрастом и ростом собственного культа Елизавета все больше утверждалась в мысли, что может управлять без постороннего вмешательства, а в парламенте, как в любой политико-бюрократической системе, в свою очередь, зрели идеи об исключительной значимости этого института. Между королевой и парламентом началось подспудное «перетягивание каната». В авангарде маячившей лишь в весьма отдаленном будущем оппозиции шли такие теоретики, как А. Холл, утверждавший: «Парламент не должен уподобляться слуге, который соглашается с господином в любой глупости… В руках трех сословий парламента находятся не только жизнь и имущество подданных, но и королевская корона, в их руках — законы». Ему вторил Дж. Хукер: «Король с согласия общин может издать любой акт или закон… однако без согласия общин ничего не может совершиться». Не без раздражения узнала королева, что в столе одного из ее верных слуг — бывшего секретаря Томаса Смита — после его смерти был найден трактат, утверждавший, что «высшая и абсолютная власть в королевстве Англии сосредоточена в парламенте, без которого король не может изменять права подданных и законы». Эти идеи находили все более живой отклик не только у теоретиков, но и у рядовых депутатов, которые искренне желали «осматривать и лечить» раны королевства и, действуя из лучших побуждений, поднимали самые острые вопросы — о престолонаследии, о состоянии религии, о тяжести налогов. Съезжаясь в Лондон, они в начале каждой сессии устами спикера испрашивали у королевы древней привилегии — свободы слова. С какой неохотой Елизавета по традиции даровала им это право, подозревая, не без основания, что они используют его, дабы бесконечно говорить о том, о чем, по ее мнению, им не следовало даже задумываться.
