Так и влачился он со свисающими до плеч нечесаными черными власами по опаленной знойным солнцем пустыне и тщетно всматривался вдаль в надежде на чудо: вот сейчас из-за ближайшего пригорка лихо вырулит его роскошное авто в шестьдесят лошадиных сил и... Но увы, даже одной лошадиной силы в виде какой-нибудь старой клячи или осла нельзя было разглядеть в этой богом забытой дыре, и жесткие, иссохшие колючки продолжали безжалостно впиваться в кровоточащие подошвы босых ног господина Хинриксена (во сне с его левой ноги случайно свалилась домашняя туфля) - каждый шаг давался с неимоверным трудом, силы таяли, и чувство собственного достоинства могущественного шефа «Всеобщей филантропической инициативы» быстро иссякало, уходя в песок вместе с обильно струившимся по его лицу потом.
Впрочем, внакладе господин коммерческий советник и тут не остался - с робким изумлением он ощутил вдруг в груди какое-то новое, неведомое, унизительно страстное томление: это была
приобретенная за десятилетия непрерывного и безнадежного покаянного паломничества по бескрайним пустыням отчаянная, граничащая с безумием жажда духовного прозрения, ибо только тогда, когда падет с глаз странника обманчивая пелена внешней действительности, и откроется ему, каким образом может быть достигнута высшая цель всякого рожденного в сей мир существа - чудесное и таинственное растворение в боге Шиве, неистовом разрушителе земной иллюзорной жизни.
Напрасно пытался аскет финансист с помощью внутренней концентрации, сосредоточив свои мысли на великом котле с десятью тысячами пингвинов, обрести вновь привычное и уютное дневное сознание, которое помогло бы вернуть утраченный статус наделенного неограниченной властью повелителя «Всеобщей филантропической инициативы»... Тщетно! Невидимое, не от мира сего стрекало неумолимо гнало его дальше и дальше, пока он окончательно не стал ощущать себя всего лишь ничтожным индийским паломником, убогое сознание которого, не способное породить ни одной мало-мальски перспективной в финансовом отношении идеи, было подчинено лишь единственной страсти - исступленному и самозабвенному стремлению к Богу, когда томительное, длящееся всю жизнь ожидание духовной реализации становится настолько невыносимым, что человек бросает все, семью и дом, ради слепого скитания в безводной пустыне и одержимым, впавшим в прострацию странником, уподобившимся маятнику вселенских часов, механически отсчитывающих пустое, лишенное какого-либо смысла время, бездумно и обреченно мотается из конца в конец раскаленного песчаного ада, воплощая собой пророческие слова священных вед: «Подобно носорогу, который бродит один, странствуй в одиночку...»
Проходил час за часом, а воплотившийся в тело коммерческого советника аскет все шел и шел, направляясь к сияющей на горизонте ослепительно белой точке, которая постепенно, по мере приближения, становилась все больше и больше, пока наконец взору паломника не предстал огромный каменный столп, окруженный цветущими деревьями и плещущимися источниками, - один из тех пользующихся всеобщим почитанием лингамов, в
которые, согласно легендам, превращаются тела йогинов, когда их далекие от всего земного души восходят на высшую ступень экстатического транса и их вбирает в себя вселенское дыхание Мирового духа.
Стоило только аскету финансисту, в соответствии с жертвенным ритуалом санньясинов
[130], увлажнить величественный лингам несколькими каплями живительной влаги и, попеременно концентрируя сознание на пупе, сердце, горле и лбу, пробормотать мистические слоги Бхур-Хамса-Бхур, как на каменном столпе воспылали вдруг огненные иероглифы, и узнал он с трепетом благоговейным, что сия священная колонна была некогда телом великого гуру Матсиендры Парамахамсы, которого сам бог Шива из уст в уста посвятил в таинство «Tat twam asi»
[131] - мистерию великого сакрального единения с Мировым духом - и из бессловесной рыбы превратил в святого.
И пресуществился тут лингам в крытую тростником хижину, и чей-то глас, донесшийся из нее, вопросил:
- Кто ты и как твое имя?
- Я странствую в поисках Бога, а имя мое Лалаладжпат-Рай, - смиренно ответствовал аскет, прежде чем оторопевший от такой беспримерной наглости финансист успел привычно гаркнуть: «Хэллоу, здесь я, Всеобщая филантропическая!»
Вот и тогда, когда преисполненный самых возвышенных чувств паломник простерся ниц пред вышедшим из хижины посвященным, умоляя стать его гуру на мучительном пути к нирване, господин коммерческий советник замешкался и не успел помешать сему постыдному и унизительному поклонению.
Однако святой Матсиендра лишь усмехнулся подобной строптивости второй половины аскета и, слегка коснувшись пальцем его макушки, тихо изрек:
- Итак, я включил тебя в цепь, о странник, и вот тебе первое духовное упражнение: не укради...
Услышав сию священную заповедь, непреклонный борец «за возрождение лучших черт национального характера» удовлетворенно ухмыльнулся. Что же касается аскета, то он, хоть и был в глубине души уверен в том, что никогда в жизни не покушался на чужое добро, все равно, не проронив ни слова, послушно удалился и вернулся только после многих дней покаянных размышлений и молитв.
И когда на вопрос, чем он питался все это время, со стороны паломника последовал ответ: «Молоком коровы, которая паслась в долине», гуру помрачнел и, окинув нерадивого ученика строгим взглядом, холодно молвил, что тот присвоил себе чужое, ибо корова принадлежала богатому купцу.
При нормальных обстоятельствах господину коммерческому советнику одного только этого беспардонного обвинения в воровстве было бы достаточно, чтобы тут же раз и навсегда расплеваться со своим не в меру покладистым alter ego, этим жалким оборванцем, привыкшим униженно глотать любые оскорбления, но он, к сожалению, слишком основательно запутался в тенетах сна и не мог так просто спровадить с глаз долой настырного аскета.
По истечении довольно продолжительного времени Лалалад-жпат-Рай, изнуренный бесконечными медитациями и гордый одержанной наконец победой над своей лукавой воровской натурой, вновь явился пред ясны очи святого гуру и поведал, что питался лишь молочной пеной, которая стекала с губ теленка, прильнувшего к вымени матери, и вновь он был обвинен суровым учителем в преступном хищении, ибо лишил земляных червей их законного пропитания, милостиво дарованного им Вишну, великим хранителем всех жизней, в виде павших на землю капель молока.
Хочешь не хочешь, а отныне аскету не оставалось ничего другого, как безропотно переходить на подножный корм и, подобно жвачным животным, пощипывать пробивающуюся из-под песка скудную растительность, но и это подвижническое постничество неумолимый святой назвал «злодейским посягательством на чужое добро», ибо сия чахлая зелень предназначалась коровам,
