Ваша давняя знакомая».
Добрую четверть часа сидел я, не сводя глаз с этих нервно пляшущих строк. Отрешенное, мистически-возвышенное душевное состояние, владевшее мной со вчерашней ночи, сразу куда-то исчезло, сметенное внезапным порывом свежего, терпкого земного ветра. Провозвестница весны и обновления, предо мной явилась юная судьба с победной и многообещающей улыбкой на нежных устах. Человеческое сердце взывало ко мне, моля о помощи... Ко мне!.. Выходит, я еще кому-то нужен!
Каморка моя вдруг преобразилась! И даже резной, источенный жучком шкаф, такой обычно ворчливый и недовольно-скрипучий, на сей раз хранил благосклонное молчание, лукаво и одобрительно посверкивая своими медными замками, да и кресла тоже как будто приосанились, прежних строптивых и обшарпанных старикашек было не узнать - теперь все четверо, чинно разместившись вокруг стола, благодушно поглядывали в мою сторону с таким видом, будто ждали, когда же я подам им наконец колоду карт и они смогут приступить к своей любимой игре в тарок.
Каждая секунда, минута, час наполнились неведомым мне прежде содержанием - настоящая полнокровная жизнь во всем своем царственном блеске властно и неудержимо вторгалась в мое унылое, бессмысленное бытие.
Воистину, не уподобился я бесплодной смоковнице
[61], и иссохшие ветви мои еще могут цвести и плодоносить!
Сердце мое радостно вострепетало, и почувствовал я, как бурно бродят во мне живительные соки, - спавшие доселе в сокровенной глубине души, похороненные заживо под осыпями, которые день за днем, слой за слоем серые, беспросветные будни нагромождали над ними, они теперь, подобно источнику, пробивающемуся из-подо льда на исходе зимы, воскресли для новой жизни.
Чем дольше смотрел я на письмо, которое словно магнитом притягивало мой взгляд, тем отчетливее сознавал, что сумею помочь таинственной даме, чего бы мне это ни стоило. И залогом моей грядущей победы было переполнявшее меня ликование, когда вновь и вновь перечитывал я сулившие мне так много строки: «...к тому же, смею вам напомнить, уважаемый мастер, Ваш покойный отец, добрейшей души человек, был моим наставником в детстве»... Дыхание мое останавливалось, ибо слова эти звучали для меня подобно евангельскому обетованию: «Ныне же будешь со Мною в раю»
[62]. Рука, простертая в поисках помощи, даровала мне воспоминание,-
го так страстно жаждала моя душа, - она посвящала меня в тайну, приподнимая завесу над моим прошлым!
«Ваш покойный отец...» - как странно и непривычно звучали эти слова, когда я произносил их вслух!.. Отец!.. И вдруг в кресле, стоявшем на отшибе, рядом с комодом, возник седовласый старик с усталым и очень печальным лицом - чужим, совершенно чужим и в то же время каким-то до боли знакомым казалось оно!.. Потом... потом я вновь пришел в себя от оглушительных ударов сердца, которое мерно и невозмутимо ковало веские, раскаленные добела мгновения повседневной реальности.
Я так и подскочил: неужели проспал назначенное мне свидание? Впился глазами в часы: слава богу, только половина пятого...
Подхватив в соседней, служившей мне спальней крошечной комнатушке пальто и шляпу, я выскочил на лестничную площадку. Какое мне сейчас дело до вкрадчивого шепота, доносящегося из темных углов, до этих злобных, мелочных и таких отвратительно благоразумных увещеваний: «Мы не отпустим тебя... Ты наш... Ах, как это скверно и недостойно - предаваться суетным радостям жизни на стороне!.. Одумайся, пока не поздно... В гостях хорошо, а дома лучше... лучше... лучше!..»
Тончайший ядовитый прах, этот слепой тысячерукий душитель, который обычно из всех коридоров и закоулков тянул свои цепкие, снабженные мириадами жадных присосков конечности, пытаясь ухватить меня за горло, сегодня трусливо затаился в пыльном и затхлом лабиринте дома, сокрушенный животворным дыханием, исходящим из уст моих.
На секунду останавливаюсь перед дверью Гиллеля: может быть, следовало зайти и поблагодарить за оказанную помощь?
Какая-то стыдливая робость удерживает меня, и... и я прохожу мимо: сегодня мною владеют совсем другие чувства - такие, которые просто не позволяют мне войти к архивариусу, ибо они не соответствуют возвышенной, чуждой суетному миру атмосфере аскетически скромной обители Гиллеля... А бурный поток жизни, уже подхвативший меня своим течением, не дает задумываться - властно и нетерпеливо гонит вперед, вниз по истертым мраморным ступеням лестницы...
Во дворе белым-бело от снега, грязный и сумрачный переулок как будто светится изнутри, преоблаченный в праздничные снежные ризы.
Лечу как на крыльях, прохожие приветствуют меня, но вот что я им отвечал, убей не помню. То и дело на всякий случай хватаюсь за грудь - там, во внутреннем кармане, лежит заветное письмо, от которого исходит какое-то совершенно особенное, греющее мне душу нежное и робкое тепло...
Миновав готическую аркаду на Староместской площади, я вышел к бронзовому фонтану со знаменитой ажурной решеткой эпохи барокко, кажущейся сейчас в сверкающем убранстве множества сосулек особенно изысканной и великолепной, вскоре ноги мои уже скользили по обледенелому булыжнику Карлова моста, вдоль парапета которого двумя рядами выстроились скульптуры святых...
Я шел как во сне, все представлялось каким-то нереальным: и бронзовая статуя Яна Непомука в пышном снежном одеянии, и бурлящая внизу река, в слепой ярости бросающаяся на массивные быки, сложенные из огромных каменных глыб, и скульптура святой Луитгарды... Сам не знаю почему, мой взгляд остановился на выщербленном песчанике этой статуи, изображающей «муки кающейся грешницы»: снег белым покровом лежал на веках мученицы и на цепях, сковывавших ее молитвенно воздетые руки...
Врата мостовых башен, пропустив меня через свой сводчатый полумрак, извергли на другую сторону - теперь путь мой пролегал через аристократический квартал пышных старинных дворцов, окруженных чопорными безлюдными парками; удобно пристроившись на резных величественных порталах, львиные головы с бронзовыми кольцами в грозно ощеренных пастях провожали мою неспешно бредущую по улице фигуру подозрительными взглядами.
Вот и здесь тоже снег, снег и снег... Мягкий, густой, белый, как шерсть гигантского полярного медведя...
Высокие стрельчатые окна, надменно вскинув покрытые ледяной коркой карнизы, холодно и безучастно взирали на
плывущие в небе облака. С удивлением я отметил про себя, как много там, в небесной бездне, перелетных птиц.
Чем выше, шаг за шагом, поднимался я на Градчаны по бесчисленным гранитным ступеням замковой лестницы, таким широким, что на них можно было бы уложить во весь рост никак не менее четырех человек, тем дальше и дальше отступал, словно погружаясь в забытье, город, от которого остались лишь смутные контуры крыш и фронтонов, призрачным морем простершиеся в туманной дымке у меня под ногами...
Сумерки уже крались вдоль домов, когда я вступил на пустынную площадь, в середине которой кафедральный собор в самозабвенном экстатическом порыве взметнул к предвечному престолу ангелов свою каменную готическую громаду.
