Впоследствии это превратилось почти в манию: я с омерзением отбрасывал от себя самые безобидные вещи, поскольку даже смутное подозрение, что его рука касалась их, было для меня невыносимым; другие же, напротив, приходились мне по сердцу - я любил их как своих лучших и преданных друзей только за то, что они желали ему зла...
На мгновение Харузек замолчал, его отсутствующий взгляд был направлен в пустоту, а пальцы машинально и... и ласково поглаживали шершавую поверхность лежавшего на моем рабочем столе напильника...
- Только потом, когда несколько сердобольных педагогов собрали для меня деньги и я стал изучать философию и медицину, а заодно и сам научился мыслить, пришло ко мне понимание того, что есть ненависть: ненавидеть по-настоящему, всем существом своим, мы можем лишь то, что является частью нас самих.
Ну а когда позднее, собирая по крохам разрозненные сведения, мне удалось выяснить, кем была моя мать и... и кто она сейчас, если только еще жива, когда мне открылось, что в моих собственных жилах, - студент резко отвернулся, чтобы я не видел выражения его белого как мел лица, - течет его гнусная кровь... да, да, Пернат, узнайте же и вы: он -мой отец!., только тогда постиг я всю глубину того инфернального корня, который питал черную орхидею моей ненависти... Иногда мне кажется, существует какая-то таинственная связь между моей ненавистью и тем ужасным кровохарканьем, которое мучит меня, как
каждого чахоточного больного: даже пораженная недугом плоть моя отторгает все, что имеет отношение к существу по имени Аарон Вассертрум, и с омерзением пытается извергнуть из себя его мерзкую кровь.
Часто ненависть моя преследует меня и во сне, пытаясь усладить лицезрением самых страшных, самых невероятных, самых изощренных пыток, какие только способно выдумать человеческое воображение и которым, якобы по моему указу, подвергают старьевщика, но всякий раз я гоню кошмарные образы от себя, ибо все это слишком пресно, слишком вульгарно, слишком... слишком человечно и ничего, кроме досадного и брезгливого чувства неудовлетворенности, во мне не оставляет.
Когда же я задумываюсь о самом себе, невольно удивляясь, почему никто и ничто в мире сем - не считая, разумеется, Вассертрума и его отродья - не способно вызвать во мне не только ненависть, но и самую обыкновенную антипатию, то в меня непременно закрадывается отвратительное подозрение: а что, если я являюсь, в сущности, тем, кого наши благонамеренные обыватели почтительно величают «добрым малым»?.. Но, к счастью, это не так. Я уже вам говорил: во мне больше нет места человеческим чувствам, а уж добродетели, смею надеяться, и подавно...
Вот только не подумайте, что меня ожесточили выпавшие на мою долю страдания - как старьевщик надругался над моей матерью, мне стало известно сравнительно недавно, - кроме того, скажу вам по секрету, был и в моей жизни один счастливый день, пред чудесным сиянием которого меркнет все, что обычно выпадает на долю простого смертного. Извините, мастер Пернат, мне неведомо, знаете ли вы, что такое истинный религиозный экстаз - до недавнего времени я и сам об этом ни сном ни духом! - но в тот день, когда Вассори наложил на себя руки, я был восхищен к недосягаемым ангельским высотам и даже сподобился вкусить от райского блаженства: я стоял у лавки старьевщика и собственными глазами наблюдал, как сразило его известие о кончине сына - старик воспринял его туго, подобно жалкому дилетанту, которому неведомы реальные подмостки этой жестокой жизни и который вынужден принимать все на веру, еще с час
он стоял, безучастно глядя в пространство, и лишь кроваво-красная заячья губа вздернулась чуть выше обычного, обнажив мелкие острые зубы, а взгляд водянистых рыбьих глаз так странно... так... так... так противоестественно вдруг остекленел, обратившись куда-то внутрь... И вот тогда моя душа вознеслась к небу, и на меня повеяло неземным ароматом ладана, исходившего от простертых надо мной в благословении архангельских крыл... Вам известна чудотворная икона Черной Божьей Матери в Тынском храме? Так вот рухнул я тогда пред ней, потрясенный свершившимся чудом, и сокровенный сумрак царствия небесного сошел в грешную мою душу...
Когда я увидел большие, мечтательные глаза Харузека, в которых сверкали слезы самого чистого и неподдельного благочестия, мне вспомнились слова Гиллеля о неисповедимости темной стези, коей надлежит следовать братьям смерти.
Студент, сглотнув комок в горле, продолжал:
- Вряд ли вам будут интересны те внешние обстоятельства, которые бы «оправдывали» мою ненависть и делали бы ее более понятной в заплывших жиром глазах профессиональных служителей Фемиды: «объективные» факты только выглядят как придорожные вехи, а на самом деле не стоят и выеденного яйца - они как назойливая и тщеславная стрельба пробками от шампанского в потолок, которую лишь угодливо пресмыкающиеся лакеи почитают за существенную составляющую всякого светского ужина. По обычаю всех ничтожеств, не способных вызвать в нравящейся им женщине хотя бы тень ответного чувства, Вассертрум, прибегнув к имевшимся в его распоряжении гнусным средствам, подчинил - чтобы не сказать хуже! - мою несчастную мать своей корыстной, отравленной похотью душонке. Ну а потом... гм, да... потом он продал ее в... в б-бордель... Это совсем не трудно, если ты на дружеской ноге с продажными полицейскими чиновниками... Вот только сделал он это вовсе не потому, что пресытился ею... О нет! Мне известны все затаенные уголки его извращенного нутра: он продал ее в тот самый день, когда вдруг с ужасом понял, как, в сущности, страстно... любит ее. Действия таких, как он, лишь на первый взгляд кажутся
абсурдными и лишенными смысла, но поступают они всегда одинаково, стало быть, руководит ими железная логика хваленого ростовщического благоразумия. Скупость его сродни вошедшей в поговорки жадности хомяка, и все его скаредное существо начинает отчаянно пищать, когда кто-нибудь заходит в его вонючую лавку и хочет купить, пусть даже за очень высокую цену, какую-нибудь рухлядь: «хомяк» лишь чувствует необходимость что-то «отдать» из накопленных трудами праведными запасов. Будь это в его власти, прижимистый грызун самое понятие «иметь» сделал бы своей плотью и кровью, а если бы его убогий, прагматичный умишко был бы способен измыслить что-либо идеальное, он бы с превеликой радостью пресуществил всю свою мелочную, сквалыжную натуру в абстрактный символ «собственности».
И вот, когда старик осознал наконец силу вспыхнувшего в нем чувства, его обуял животный страх «утратить доверие к самому себе», который очень быстро перерос в панический ужас: ведь любовь не просит смиренно что-либо пожертвовать на ее алтарь, а властно требует жертвы всего себя без остатка, ведь этот страшный деспот теперь незримо присутствует в нем, тайными ковами стреножив его волю - уж не знаю, что этот «хомяк» понимал под свободой воли...
Это было начало, все, что воспоследовало потом, происходило уже само собой - старьевщик действовал с автоматизмом туки, которая, если мимо проплывает нечто блестящее, заглатывает, не думая, хочет она есть или нет...
Точно так же и Вассертрум - урвал лакомый куш, вырученный от продажи моей матери, да еще, наверное, извращенное наслаждение получил, удовлетворив свои низменные инстинкты: жажду наживы и... врожденный мазохизм... Простите, мастер Пернат, - голос Харузека зазвучал вдруг так сурово и холодно, что мне стало не по себе, - простите, я так ужасно мудрено и... и цинично рассуждаю обо всех этих страшных вещах, но, как говорится, с кем поведешься, того и наберешься: когда учишься в университете, проходится читать такое великое множество всякой научной белиберды, вышедшей из-под пера наших достопочтенных ученых мужей, профессиональной болезнью которых
