Фрау Пик,
фрау Хок,
фрау Кле-пе-тарш
сходились во дворе и просто
перемывали ближним кости...
Это было так безумно, чудовищно и в то же время комично, что я не сдержался, и нервный смешок сорвался с моих губ.
- Ладно, так и быть, попробую вас насмешить еще раз, на прощание... Понятия не имею, знают ли родители девочек об этих «экзерсисах»... Впрочем, вот уж кому сейчас не до смеха, так это им... Зять Шафранека, отправив свою жену на рынок - она торгует в яичных рядах огуречным рассолом, который разливает студентам стаканами, - с утра до вечера околачивается по
различным конторам, - угрюмо продолжал Харузек, - и выпрашивает старые почтовые марки. Потом этот ловчила сортирует свою добычу, и если среди марок находятся такие, которые штемпель почтового ведомства случайно задел лишь с самого краю, то он накладывает их друг на друга и отрезает проштемпелеванную часть. Негашеные половинки аккуратнейшим образом склеивает и продает как новые. Поначалу гешефт хитроумного «коллекционера» процветал, принося в иные дни почти до гульдена чистого, не облагаемого налогом дохода, однако в конце концов ушлые еврейские барыги пронюхали о столь прибыльном дельце и быстро прибрали его к рукам. Теперь сливки снимают они...
- Скажите, Харузек, вы помогли бы нуждающимся, будь у вас хоть немного лишних денег? - как бы невзначай спросил я и постучал в дверь Гиллеля.
- Плохо же вы обо мне думаете, если могли хоть на миг усомниться в этом! - возмущенно воскликнул студент, явно задетый за живое.
И вот уже слышны легкие и проворные шаги Мириам, которые приближались с каждой секундой, - выждав, когда дверная ручка стала поворачиваться, я быстро шагнул к студенту и молниеносным движением сунул ему в карман мою банкноту:
- Нет, господин Харузек, я думаю о вас очень хорошо и, что бы вы думали обо мне так же, просто вынужден вручить вам эти деньги.
Прежде чем опешивший студент успел что-либо возразить, я пожал ему руку и, поспешно проскользнув в открывшуюся дверь, прикрыл ее за собой. Отвечая на приветствия Мириам, я на всякий случай прислушивался, что будет делать столь бесцеремонно облагодетельствованный мною Харузек.
Немного постояв, он тихонько всхлипнул и медленно, неуверенным, шаркающим шагом двинулся по лестнице вниз... Как человек, вынужденный держаться за перила...
Впервые я видел комнату Гиллеля при свете дня. Суровая, аскетическая простота царила в этом лишенном каких-либо украшений, похожем на тюремную камеру помещении.
На посыпанном чистым белым песком полу ни соринки. Из мебели - два стула, стол и комод. Справа и слева по стенам тянулись деревянные полки...
Мириам сидела напротив у окна, а я, пристроившись рядом, работал над ее восковой маской.
- Господин Пернат, а почему всегда лепят с натуры? Неужели только так, непрерывно сравнивая копию и оригинал, можно до биться полного сходства? - спросила девушка робко, явно лишь для того, чтобы нарушить затянувшееся молчание.
Мы отчаянно избегали встречаться взглядами. Мириам не знала, куда девать глаза от мучительного стыда за нищенскую обстановку жилища, а я старательно делал вид, будто целиком ушел в работу, хотя щеки мои предательски пылали от невыносимых укоров совести: тоже мне, друг называется - даже не удосужился поинтересоваться, как живется тем, кого ты считаешь своими друзьями!
Однако надо было что-то отвечать...
- Внешнее подобие - это не главное, Мириам, важно убедиться, что творение твоих рук соответствует внутреннему образу оригинала, - сказал я и окончательно смутился, чувствуя, как, в сущности, фальшива эта высокопарная фраза.
На протяжении многих лет я тупо повторял и так же тупо исповедовал ложный принцип, ставший основополагающим кредо современного изобразительного искусства: чтобы создавать художественные произведения, нужно досконально изучать внешнюю действительность; лишь после того, как Гиллель привел меня в себя в памятную ночь моего последнего дня рождения, во мне проявилась способность видеть внутреннюю природу вещей, однако видение это было возможным лишь с закрытыми глазами, стоило только открыть их - и сокровенный дар, которым из миллионов художников не владел ни один, хотя все они пребывали в блаженной уверенности, что обладают им, немедленно пропадал.
И как только у меня язык повернулся ляпнуть такое! Трудно придумать что-либо более нелепое: выходит, истинность духовного видения следует проверять грубыми и примитивными средствами внешних органов зрения!
Судя по виду, с которым смотрела на меня Мириам, недоумению ее не было предела.
- Ну, не следует понимать мои слова так буквально, - извиняющимся тоном промямлил я и поспешно склонился над маской.
Как зачарованная следила девушка за моей грифельной
стекой, которая углубляла рельеф восковой формы.
- Должно быть, чрезвычайно трудно все это потом с абсолютной точностью перенести на твердую поверхность камня?
- Я бы не сказал. Впрочем, это уже другой, чисто технический этап работы. До известной степени, разумеется...
После долгого молчания Мириам тихо спросила:
- А вы мне позволите взглянуть на гемму - потом, когда она будет закончена?
- Конечно, ведь она предназначена для вас, Мириам.
- Нет, нет, так нельзя... это... это...
Я видел, как ее пальцы нервно теребили край оконной занавески.
- Неужели даже такой пустяк вы не хотите от меня принять? - невольно вырвалось у меня с горечью. - Мне бы хоте лось... нет, мне бы следовало сделать для вас нечто большее...
Покраснев до корней волос, девушка резко отвернулась.
Господи, да что это я! И кто меня только за язык тянул с моими дурацкими предложениями, которые, конечно же, глубоко обидели ее! Ведь все это прозвучало так, словно я намекал на их бедность...
Что же делать? Как исправить положение? Главное, чтобы мои объяснения не обидели ее еще больше!
Осторожно подбирая слова, я начал издали:
- Выслушайте меня спокойно, Мириам! Прошу вас... Я обязан вашему отцу бесконечно многим... Вы даже представить себе не можете...
Она неуверенно подняла на меня глаза, явно не понимая, куда я клоню.
- ...да, да, бесконечно многим... Большим, чем моя жизнь.
- Но вы же тогда лежали без сознания - естественно, он вам помог! Иначе и быть не могло!..
Так, судя по всему, она ничего не знает о тех таинственных узах, которые связали меня с ее отцом. И я с удвоенной осмотрительностью принялся плести дальше свою словесную паутину, одновременно пытаясь уяснить для себя допустимые границы, в которых возможно беседовать на столь щекотливую тему без риска проговориться ненароком о том, во что архивариус предпочел не посвящать даже собственную дочь.
