- Да, разумеется, но... но, видите ли, Мириам, помощь, оказанная нашей бессмертной душе, полагаю, несравненно более важна, чем та, которая возвращает к жизни бренное тело. Я имею в виду ту сокровенную эманацию, которая проистекает из духовного влияния одного человека на другого... Вы понимаете, что я хочу сказать, Мириам? Исцелять можно не только тело, но и душу...
- И это...
- Да, да, именно это духовное исцеление и даровал мне ваш отец! - Я схватил ее за руку. - Поймите же, с тех пор, как он вернул меня к жизни, самым искренним моим желанием стало доставить радость если не ему, то по крайней мере какому-ни будь близкому ему человеку - такому, например, как вы, Мириам! Имейте же ко мне хоть немного доверия! Быть может, у вас все же есть какое-нибудь заветное желание, которое бы я мог для вас исполнить?
Девушка задумчиво покачала головой:
- Неужели я произвожу впечатление такого несчастного, за битого существа?
- Ни в коем случае. Но человеческая жизнь полна забот, порой они тяжким бременем ложатся на наши плечи, а мне бы хотелось избавить вас от них... Вы обязаны - слышите? - обязаны позволить мне вам помочь! Ведь, если бы у вас с отцом была возможность, вы бы, наверное, не жили здесь, в этом сумрачном, угрюмом переулке, где даже камни почернели от горя? Вы еще так юны, Мириам, и... и...
- Но ведь и вы здесь живете, господин Пернат, - со смехом прервала меня девушка, - что же вас приковывает к этому сумрачному кварталу и этому почерневшему от горя дому?
Я растерянно молчал. Вот уж точно - не в бровь, а в глаз! Нет, в самом деле, почему я-то здесь живу? Этот, казалось бы, такой простой и естественный вопрос с какой-то фатальной неизбежностью ставил меня в тупик, и я, как загнанный зверь, отчаянно метался в поисках выхода, но объяснить себе, что удерживало меня в этом доме, все равно не мог.
Что же, что? - пульсировало в висках нескончаемым эхом, странно и опасно резонировавшим с чем-то неведомым, сокрытым в глубине моего сознания... Повиснув меж небом и землей, я пытался заглянуть... но... но добиться ответа так и не сумел... «Обитель его высоко над землей, и нет в сей глухой каморе дверей, лишь одно окно, чрез кое невозможно договориться со смертными»... - эта смутная реминисценция какого-то полузабытого разговора была последним, что меня еще удерживало над бездной, но вот оборвалось и это тоненькое волоконце - и я провалился в полнейшую прострацию, утратив всякое представление о времени и пространстве...
И вдруг... обнаружил себя стоящим в каком-то чудесном саду... высоко-высоко над городом... Меня окутывал волшебный аромат цветущей бузины, а я... я смотрел вниз, на бескрайнее море городских крыш, простершееся у моих ног, и... и...
- Господин Пернат! Господин Пернат, да очнитесь же! О боже, я разбередила одну из ваших душевных ран! Я причинила вам боль? - из какой-то запредельной дали донесся до меня голос Мириам.
Склонившись надо мной, она в страхе вглядывалась в мое лицо. Судя по реакции не на шутку перепуганной девушки, я уже давно сидел в полной неподвижности и, не говоря ни слова, с отсутствующим видом взирал в пустоту.
По мере того как я приходил в себя, во мне росло мучительное сознание какого-то невысказанного чувства, которое властно рвалось наружу, но всякий раз, натыкаясь на неведомый барьер, откатывалось назад, пока наконец не нашло брешь и бурным потоком не хлынуло на свободу...
Я излил Мириам всю свою душу, как старому доброму другу, с которым прожил бок о бок целую жизнь и от которого нет, и
не может быть, никаких секретов, посвятив ее в странные, внушающие тревогу перипетии моего жизненного пути: как удалось мне узнать из рассказа Звака о моем безумии, в кромешную ночь которого бесследно канули все мои прежние годы - и детство, и юность, - как в последнее время в моем сознании стали все чаще и чаще воскресать образы, уходящие корнями в те далекие времена, и в какой ужас повергало меня зловещее предчувствие роковой развязки, когда внезапная вспышка откровения озарит самые затаенные уголки памяти и я буду вновь смят и растерзан обрушившейся на меня лавиной кошмарных воспоминаний...
Умолчал лишь о том, что было тем или иным образом связано с ее отцом, - о моем ночном странствовании по подземному лабиринту и... и о полном какого-то сокровенного смысла недолгом, но от этого не менее страшном заточении в тайной камере Голема...
Придвинувшись ко мне, Мириам, затаив дыхание, внимала мне с таким глубоким сочувствием, что, может быть, впервые в жизни душа моя затрепетала в каком-то неизъяснимом блаженстве.
Наконец-то обрел я человека, с которым мог быть совершенно откровенным, которому мог высказать всю свою боль, когда бремя духовного одиночества становилось непомерно тяжелым... Разумеется, я мог бы, наверное, поделиться своими горестями и с Гиллелем, но для меня он был словно некое бесплотное существо из заоблачного мира, которое неведомо откуда приходило и неведомо куда исчезало, которое, как бы я к нему ни стремился, оставалось для меня недосягаемым.
Я сказал это Мириам, и она поняла меня, ибо тоже ощущала его сверхчеловеческую природу, несмотря на то что он был ее отцом. Впрочем, как бы то ни было, Гиллель любил ее бесконечно, и она отвечала ему тем же...
- И все же словно стеклянная стена отделяет меня от него, -доверчиво глядя мне в глаза, сказала Мириам, - и я не могу ее преодолеть. С тех пор как помню себя, всегда было так. В своих детских снах я часто видела его стоящим у моей кроватки, он был неизменно в сакральном облачении первосвященника с золотой скрижалью Моисея, инкрустированной двенадцатью драгоценными камнями, на груди, а от его висков исходили
сияющие лазоревые лучи... Мне кажется, его любовь сильнее смерти, она слишком велика, чтобы мы могли постигнуть ее. Это говорила и мама, когда мы тайком шептались о нем... Лишь мне одной известно, как он ее любил! - Внезапно девушка замерла, и сильнейшая дрожь стала сотрясать ее тело. Я хотел встать, но она удержала меня. - Пожалуйста, не беспокойтесь, это ничего... просто воспоминания... Когда умерла мама, я была совсем маленькой и думала, что непременно задохнусь от горя; бросилась к отцу и, уцепившись за его сюртук, хотела закричать, но не смогла - все во мне было парализовано - и... и тогда... у меня до сих пор леденеет кровь, когда об этом вспоминаю... он, ласково улыбаясь, взглянул на меня, нежно поцеловал в лоб и провел рукой у меня перед глазами... И в то же самое мгновение всякая скорбь по поводу маминой смерти отныне и навеки покинула мою душу. На похоронах ни одна слезинка не скатилась у меня по щекам - я смотрела на солнце, сияющее в небесах точно простертая в благословении длань Господня, и никак не могла понять, почему люди плачут. Отец шел за гробом рядом со мной и, когда я поднимала на него глаза, кротко улыбался мне с такой неподдельной радостью, что суеверный ужас всякий раз охватывал толпу, пришедшую почтить память усопшей, при виде этой кощунственной, с их точки зрения, улыбки...
- Ну а вы, вы-то сами счастливы, Мириам? И ни единое облачко не омрачает ваш противоестественно ясный небосклон? - тихо спросил я. - И в вашу душу никогда не закрадывается страх при мысли, что вашим отцом является некто, изживший в себе все человеческое и преступивший пределы, уготованные простым смертным?
