«Кто знает, где в этот час обретается старина Звак, - с невольной грустью думал я. - Впрочем, куда, в какие края ни занесла его неверная звезда бродячего актера, он сейчас не один - наверняка посреди какой-нибудь провинциальной площади вместе с дорогими его сердцу деревянными человечками разыгрывает перед самой благодарной в мире публикой «Рождественскую мистерию» и, схоронившись за сценой, прерывающимся от волнения голосом декламирует стихи своего любимого Оскара Винера:
А где сердечко из коралла?
Как встарь, на ленточке шелковой...
Храни же сердце для меня,
о ты, кого я так любил,
что, претерпевши до конца,
семь лет за сердце-камешек служил!
И вдруг душа моя встрепенулась, словно птица, расправляющая крылья, и застыла, изготовившись к полету. Все вокруг тоже замерло, преисполненное внутренней благоговейной тишиной, торжественное настроение передалось и мне - казалось, я присутствую при каком-то великом таинстве.
Свечи догорели, лишь на одной еще теплился угасающий язычок. И дым - его невесть откуда взявшиеся клубы непроглядной пеленой заволакивали комнату...
Внезапно, как будто меня толкнула чья-то невидимая длань, я обернулся и...
И вот, на пороге стоял Некто, сотворенный по образу и подобию моему и лучившийся внутри и отвне как бы светом невечерним, - мой преоблаченный в белоснежные ризы двойник, сияющее чело коего было увенчано предвечной короной...
Лишь на один краткий миг предстал он взору моему.
Ибо уже в следующий дверь вспыхнула, охваченная неистовым пламенем, и в комнату вместе с черной тучей едкого, удушливого чада ворвался чей-то истошный крик: - На помощь! Горим! Пожар! Пожар!
Распахиваю окно. Зацепившись за карниз, вылезаю на крышу.
Издали уже доносятся пронзительные звонки пожарной команды.
Сверкающие каски и брошенные на бегу отрывистые приказы брандмейстера.
Потом жуткое ритмичное чавканье гигантских помп, как будто демоны водной стихии раскачивают свои дряблые тучные телеса, готовясь прыгнуть и подмять под себя своего заклятого огнедышащего врага.
Звенят вдребезги разбитые стекла, и пурпурное пламя вырывается из окон.
Вниз летят матрацы, подушки, одеяла - весь переулок уже завален ими... Люди прыгают следом, стараясь не упасть на голые камни... Раненых и искалеченных быстро уносят в сторону, подальше от опасного места...
Сам не знаю почему, но во мне все ликует, и, хоть бренная плоть моя изнемогает от ужаса, так что волосы у меня на голове стоят дыбом, мое сокровенное Я, охваченное безумным экстазом, в каком-то гибельном восторге рвется наружу, словно желая слиться с неистовой огненной стихией, окунуться в ее пламенеющую купель.
Смертельный страх гонит мое тело к дымовой трубе, ибо палящие языки уже жалят его бесчисленными укусами.
И - о чудо! - к трубе примотана веревка трубочиста.
Я распутываю ее и, обмотав вокруг запястья и ноги, как нас учили на уроках гимнастики, начинаю спокойно спускаться по фасаду...
Предо мной возникает какое-то зарешеченное окно... Невольно заглядываю...
Ослепительная вспышка неизреченного, не от мира сего света...
И вот, очи мои отверзлись... и узрел я... и все существо мое зашлось в одном ликующем вопле: -Гиллель! Мириам! Гиллель!
Хочу схватиться за оконную решетку, выпускаю веревку...
Но... но руки мои, вместо толстых стальных прутьев, ловят... пустоту...
На мгновение повисаю вниз головой меж небом и землей - моя согнутая в колене правая нога образует с левой, вокруг лодыжки которой намотана веревка, перевернутую четверку...
От сильного рывка веревка трещит, словно перетянутые струны, с жалобным стоном лопаются волокна...
Потом... потом то единственное, что еще связывает меня с жизнью, прерывается надвое...
Я падаю.
Мое сознание гаснет.
Последний агонизирующий всполох мысли: переворачиваясь вниз головой, я пытаюсь уцепиться за подоконник, однако пальцы мои соскальзывают... Еще бы - камень будто вылизан, он гладок и скользок, как... как...
Как кусок сала...
КЛЮЧ
...как кусок сала!
Так вот он каков - камень, похожий на кусок сала.
Эта мысль еще отдавалась в моем сознании далеким эхом, когда я приподнялся и, откинувшись на подушки, принялся соображать, куда это меня занесло.
Впрочем, приглядевшись, я хоть и не сразу, но все же узнал и снятый накануне номер отеля, и кровать, на которой лежал, и даже прочитанный на сон грядущий эпизод из жизнеописания Будды...
И вдруг вспомнил, что зовут меня вовсе не Пернатом.
Неужели все это был лишь сон?
Ну уж нет! Назвать это перевоплощение сном у меня просто язык не повернется.
Я взглянул на часы: половина третьего - стало быть, не прошло и часа, как мое Я, покинув бренное тело, придавленное могильной плитой лунного света, пустилось в свое таинственное «странствование».
И тут мой блуждающий по комнате взгляд наткнулся на висевшую на вешалке шляпу - ту самую, которую я вчера днем, под впечатлением величественной мессы в кафедральном соборе на Градчанах, перепутал со своею, лежавшей рядом на церковной скамье, и, водрузив на голову, вернулся в отель. Как же я досадовал на свою всегдашнюю рассеянность - вот шляпа-то! -когда обнаружил наконец допущенную ошибку.
Долго, с недоумением вертел я в руках чужой головной убор, на подкладке которого, кажется, значилось чье-то имя... Уж не приснилось ли мне это?
Выскочив из постели, я подбежал к вешалке, снял шляпу и, не веря своим глазам, прочел вышитое золотой нитью на белой шелковой подкладке чужое и тем не менее такое знакомое имя:
Понимая, что покоя сегодня ночью мне уже не видать как своих ушей, я поспешно накинул одежду и спустился по лестнице в холл.
- Портье, откройте, пожалуйста, входную дверь! Что-то не спится, пойду прогуляюсь с часок...
- Куда изволите-с?
- В еврейское гетто. На Ханпасгассе. Любезнейший, а существует ли вообще переулок с таким названием?
- Как же-с, как же-с, - криво усмехнулся портье. - Только от еврейского гетто, смею заметить, мало чего осталось. Весь квартал, пардон, застроен новыми домами-с.
- Ничего. Вы мне только покажите, где находится Ханпасгассе.
