Когда противники психологических экспериментов выражают свое несогласие с ними, с усмешкой говоря о «белых крысах и студентах-второкурсниках», именно о внешней валидности и идет речь. И это не обывательское недовольство, которое психологи привычно не замечают. Все гораздо глубже. Homo sapiens во многих отношениях отличается от белой лабораторной версии Rattus norvegicus. Разряд тока, которого нельзя избежать, во многих отношениях отличается от известия, что ваш ребенок утонул, катаясь на лодке. Злокачественная опухоль, которую мы пересаживали Rattus norvegicus, во многом отличается от естественно возникающих у Homo sapiens раковых опухолей. Так что даже если внутренняя валидность идеальна – эксперимент строг, контрольная группа подобрана правильно, количество особей достаточно велико для надежности случайного отбора, статистические показатели безупречны, – мы все же не можем с уверенностью сделать вывод, что это отражает влияние неконтролируемых неблагоприятных событий на развитие заболеваний у людей.
Если уж делать что-то, то делать хорошо. Я пришел к мысли, что обеспечение внешней валидности – даже более важная, но куда более сложная научная задача, чем обеспечение валидности внутренней {8}. Психологи-ученые требуют, чтобы все всерьез занимающиеся психологией студенты проходили целые курсы по внутренней валидности – курсы «методологии». Эти курсы практически полностью посвящены именно внутренней валидности и почти никогда не затрагивают валидность внешнюю, которую часто смешивают чуть ли не с научной неграмотностью неспециалистов. Лекциями о внутренней валидности зарабатывают на жизнь сотни профессоров психологии, о внешней – ни один. К сожалению, сомнения общественности по поводу применения к жизни основополагающих, строгих научных знаний часто обоснованны, и все потому, что недостаточно ясны правила внешней валидности.
Например, поразительно, что отбор испытуемых определяется удобством исследователей, а не размышлениями о том, какие заключения должны быть получены, если эксперимент сработает. Белых крыс не использовали бы в психологических экспериментах, если бы в 1910 году существовали видеоигры. Психологи при выборе испытуемых не остановились бы на второкурсниках университетов, если бы в 1930 году был Интернет. Научный подход заключается в том, чтобы по возможности избежать проблем внешней валидности, работая с людьми в реальных ситуациях осознания силы или беспомощности, причем в воспроизводимых условиях. Понятно, что есть случаи, когда я признаю оправданность экспериментов на животных, но они ограничены областями, где влияние внешней валидности незначительно, этическая проблема эксперимента на людях непреодолима, а польза для человечества велика. Уверен, что на все вопросы, которых касается данная книга, лучше отвечает исследование, проведенное на людях, так что давайте вернемся к этим вопросам.
К сделанному выше описанию приобретенной беспомощности я должен добавить один важный факт. Когда мы подвергаем людей звуковому воздействию или животных разрядам электрического тока, если ни те, ни другие не могут этого избежать, беспомощными становятся не все. Как правило, около трети людей (и трети крыс, и трети собак) не постигает эта участь. И, как правило, примерно одна десятая часть людей (и крыс, и собак) беспомощны изначально: не требуется никаких лабораторных мероприятий, чтобы внушить им пассивность. Именно это наблюдение привело к возникновению области под названием «выученный оптимизм» {9}.
Мы хотели выяснить, кто никогда не становится беспомощным, поэтому систематически изучали, как люди, которым мы не могли привить беспомощность, интерпретируют неблагоприятные события {10}. Оказалось, что в лабораторных условиях трудно превратить в беспомощных тех испытуемых, которые уверены, что причины неудач в их жизни носят временный характер, изменчивы и локальны. Столкнувшись в лаборатории с громким звуком или в жизни – с уходом любимого человека и не имея возможности избежать этого, они думают: «Скоро это пройдет, я могу с этим что-то сделать, и это всего лишь один эпизод». Они быстро восстанавливаются после неудач, а проблемы на работе не сказываются на их личной жизни. Мы называем таких людей оптимистами. И наоборот, люди, для которых привычны рассуждения вроде «это будет длиться вечно, это все разрушит, я ничего не могу с этим поделать», быстро становятся беспомощными и в лабораторных условиях. Они не восстанавливаются после неудач, а семейные неурядицы отражаются на их работе. Таких мы зовем пессимистами.
И вот мы разработали опросник для измерения степени оптимизма {11}, а также методику контент-анализа {12} для слепой оценки оптимизма по каждому утверждению типа «потому что…» из речей, газетных цитат и дневников тех, кто не мог принять участие в опросе – президентов, знаменитых спортсменов, давно умерших людей. И обнаружили, что пессимисты {13} легче поддаются депрессии, чем оптимисты, добиваются меньших успехов в работе, в учебе и на спортивном поприще, а их взаимоотношения с людьми гораздо менее устойчивы.
Влияют ли оптимизм и пессимизм, эти великие усилители выученной беспомощности и осознания своей силы, на болезни? И посредством какого механизма? Какое воздействие на болезни оказывают другие позитивные психологические переменные вроде радости, энергии, хорошего настроения? Обсудим это на примере разных заболеваний в таком порядке: сердечно-сосудистые, инфекционные, онкологические, а также смертность по любым причинам. {
}Сердечно-сосудистые заболевания (ССЗ)
В середине 1980-х годов 120 мужчин из Сан-Франциско перенесли свой первый инфаркт – эти люди входили в контрольную, не подвергавшуюся лечению, группу масштабного исследования факторов риска (MRFIT)
[20]. Исследование разочаровало многих психологов и кардиологов, поскольку в конечном итоге показало отсутствие влияния на сердечно-сосудистые заболевания тренингов, направленных на изменение типа личности испытуемых с А (агрессивные, ценящие время, недружелюбные) на Б (беззаботные). Однако эти 120 мужчин из контрольной группы представляли большой интерес для меня и Грегори Бьюкенена (тогда студента-старшекурсника Пенсильванского университета), поскольку о них было известно очень многое: степень повреждения сердца в результате инфаркта, кровяное давление, уровень холестерина, масса тела и образ жизни, – все традиционные факторы риска сердечно-сосудистых заболеваний. Кроме того, эти люди прошли интервью – отвечали на вопросы, как они живут: о семьях, работе, хобби. Мы взяли все утверждения типа «потому что…» из видеозаписей этих интервью и пометили их как оптимистичные или пессимистичные.
В течение следующих восьми с половиной лет 50 % этих мужчин умерли от второго инфаркта, и мы вскрыли запечатанные конверты. Смогли ли мы предсказать, у кого случится второй инфаркт? Ни один из обычных факторов риска смерть не предсказал: ни кровяное давление, ни уровень холестерина, ни даже степень повреждения сердца в результате первого инфаркта. Только оптимизм восемью с половиной годами раньше прогнозировал второй инфаркт {14}: из шестнадцати самых пессимистичных умерли пятнадцать. Из шестнадцати самых оптимистичных мужчин – только пять.
