– Ты не маньяк, – говорит сердитым голосом моя мама. – Тебе просто нравится дергать себя за волосы. Ты делала это, даже когда была маленькой. Тебя это успокаивает. Для тебя это как… как гладить котенка.
– Мне нравится именно выдергивать свои волосы, – уточняю я. – Это немного другое. Вот почему это называют «манией», а не «расстройством поглаживания котят». Которое, кстати, было бы довольно хреново иметь, потому что тогда ты оказалась бы с кучей наполовину облысевших котят на руках, которые тебя бы все вместе ненавидели. Господи, надеюсь, что у меня никогда не будет болезни слишком увлеченного выдергивания шерсти у котят.
Моя мама глубоко вздыхает, но именно за это мне и нравятся такие разговоры с ней. Потому что она делится со мной общим впечатлением. Однако именно потому, что я рассказываю маме подробности, она не любит подобные разговоры со мной.
– Ты совершенно нормальная, – снова говорит моя мама, качая при этом головой, словно ее собственное тело не дает подобной лжи сойти ей с рук.
Смеясь, я бессознательно дергаю себя за волосы и говорю:
– Я никогда не была нормальной и думаю, что нам обеим это прекрасно известно.
После этого моя мама на какое-то время умолкает, пытаясь придумать очередную линию защиты, но это довольно безнадежное занятие.
От природы я всегда была беспокойной до нелепости. Самое первое мое школьное воспоминание про экскурсию в больницу о том, как один врач показал нам несколько образцов крови для анализов, а я немедленно потеряла сознание, рухнув на гору (к счастью, пустых) уток. По словам других присутствующих детей, учительница сказала: «Не обращайте на нее внимания. Она просто выделывается». Потом у меня из носа пошла кровь, тогда врач разломил ампулу с аммиаком у меня под носом, и меня словно ударил в лицо невидимый зловонный кулак.
Честно говоря, я даже не знаю, почему потеряла сознание. Мой базовый уровень тревожности остался тем же самым, однако мое подсознание, судя по всему, было настолько напугано, что решило, будто самым безопасным для меня местом будет лежать в отключке на полу в окружении больничных уток. Что является своего рода демонстрацией идиотизма моего организма, потому что принудительная нарколепсия
[3], пожалуй, самый ужасный на свете способ самообороны.
Это что-то вроде того, как опоссум прикидывается мертвым, что имеет смысл только в том случае, когда тебя собирается съесть медведь, потому что медведи обо всем этом, наверное, думают: «вот отморозок. Я напал на него, а он решил вздремнуть? Пожалуй, не стоит мне с ним связываться».
Данный случай был началом длинного и нелепого периода моей жизни, который психотерапевты прозвали «Синдромом врачебного халата». Мои же близкие называли его «Какого-черта-не-так-с-Дженни синдромом». Думаю, мои близкие оказались ближе к истине, потому что терять сознание при виде белого врачебного халата просто чертовски нелепо и более чем слегка стыдно, особенно когда потом приходится говорить: «Простите, что я отрубилась у вас на глазах. Видимо, я боюсь белых халатов». Когда я теряю сознание, я обычно размахиваю конечностями, лежа на полу, и издаю гортанный стон. «Словно Франкенштейн», как говорит моя мама, которой несколько раз доводилось становиться свидетельницей этих моих действий.
Другим людям, может, и приходится бороться с подсознательным страхом неудачи, несчастья или того, что их могут насмерть забить камнями, однако моя скрытая фобия заставляла меня падать в обморок при виде верхней одежды. Однажды я потеряла сознание на приеме у окулиста, дважды у стоматолога и два ужасных раза отключилась на приеме у гинеколога. Что хорошо с гинекологом, так это то, что ты уже сидишь в кресле и падать особо некуда.
Самый же худший способ прийти в сознание – это очнуться и обнаружить, что тебя пожирают медведи, потому что твоему организму показалось, что самый надежный способ защититься – это уснуть прямо напротив медведей. Вся эта штука с «прикинуться мертвым» практически никогда не срабатывает. Однако я не знаю это наверняка, потому что никогда не вырубалась рядом с медведями, ведь это было бы нелепо. На самом деле я известна тем, что, наоборот, бегаю за медведями, чтобы сделать хорошую фотографию. Вместо этого я теряю сознание рядом с халатами, о которых – согласно моим страхам – как раз и нужно по-настоящему беспокоиться.
Однажды я громко потеряла сознание на приеме у ветеринара, когда он назвал мою фамилию. Судя по всему, мое подсознание оказалось в шоке, когда я увидела кровь на халате ветеринара, после чего я сразу же упала в обморок прямо на своего кота (и это не эвфемизм, прошу заметить). В итоге я проснулась с расстегнутой блузкой в приемной, окруженная кучей незнакомых людей и собак, которые смотрели на меня сверху вниз. Оказалось, что когда я начала стонать, ветеринар вызвал скорую, и врачи, как они заявляют, не смогли нащупать у меня пульс, после чего разорвали на мне блузку. Лично я думаю, что им просто захотелось поразвлечься. Думаю, собаки, смотрящие на меня сверху вниз, согласились со мной, так как они выглядели несколько смущенными из-за того, что стали свидетелями всего этого спектакля. Но нельзя же винить собак, потому что, во-первых, никто не в состоянии отвернуться, когда у тебя перед глазами происходит такое, а во-вторых, потому что у собак нет ни малейшего понятия о благопристойности.
– Очнуться с расстегнутой блузкой под заинтересованные взгляды стаи собак, пялящихся на твой лифчик, и все из-за того, что ты боишься халатов, – пожалуй, где-то седьмой по счету худший способ прийти в себя, – бормочу я своей матери.
– Хмм, – безучастно отвечает моя мама, приподняв одну бровь. – Что ж, ладно, может быть, ты не совсем нормальная в нормальном смысле этого слова», – сказала она неохотно. «Но кому хочется быть нормальным? С тобой все в порядке. Ты в полном порядке. Это даже лучше, чем быть нормальной, потому что ты настолько хорошо понимаешь, что с тобой не так, что можешь разобраться в этом и… в каком-то смысле даже исправить это.
Я молча соглашаюсь. Она была права, хотя весь остальной мир может и не согласиться с нашим определением понятия «исправить это».
Когда я была маленькой, я «исправляла это», прячась от всех на свете в коробке из-под игрушек каждый раз, когда моя пока что не диагностированная тревога становилась совсем невыносимой. В старших классах я исправляла это, изолируя себя от окружающих. В институте я исправляла это с помощью анорексии – я контролировала то, что ем, компенсируя тем самым невозможность контролировать собственные эмоции. Теперь, будучи взрослой, я контролирую свое состояние с помощью лекарств, визитов к психотерапевту и поведенческой терапии. На приеме у врача я до болезненности откровенна о том, насколько я сумасшедшая. Во время важных мероприятий я спасаюсь тем, что позволяю себе прятаться в туалете или под столом. Случается, что я контролирую свои эмоции тем, что позволяю им брать власть над собой, просто потому что у меня не остается другого выбора.
