Я начал работать в Англии, была война, и здешние дураки запретили ставить Вагнера — видите ли, потому, что его обожает Гитлер. Кстати, этот ублюдок любил также романы вашего Эдгара Уоллеса, где смакуется насилие, но никто не запрещает вам их читать. Теперь, когда все наконец изменилось, пора, кажется, вернуться на родину, но там не ставят Вагнера. Так что пока я остаюсь в Англии. — Он надолго замолк, погрузившись в невеселые размышления, а затем, вдруг встрепенувшись, спросил: — Вы по-прежнему пытаетесь расследовать, как погиб этот человек?
— Пытаюсь, — ответил Фен.
— Ware es nicht besser
[23].
— Стало быть, пусть убийца останется ненаказанным? А кому дано право решать, кто достоин жить, а кого неплохо бы и умертвить? Нацисты именно так и рассуждали, и видите, к чему это привело.
— Veilleicht haben Sie recht
[24], — произнес Карл Вольцоген, помолчав. — Но я рад, что он мертв. Понимаете, рад.
В субботу провели репетицию первого акта в костюмах. Второй и третий акты в воскресенье. Труппа работала с полной отдачей, и не было никаких сомнений, что премьера состоится в срок.
Фен во время репетиции второго акта сидел рядом с Элизабет. После окончания в половине седьмого к ним пришел Адам. Повеселевший.
— Все идет прекрасно. Завтра закончим.
— У вас наверняка будет аншлаг, — сказал Фен. — Еще бы, такой скандал. Бедная Джоан.
— Да, — подтвердил Адам, — билеты раскуплены на все спектакли. Любители скандалов, конечно, не та публика, какая нам желательна, но их деньги для Леви такие же, как любые другие.
— А как Джоан? — спросил Фен. — Держится? Я не разговаривал с ней уже несколько дней.
— Да, стоически, — ответил Адам. — Я полагаю, в полиции не намерены ее в чем-то обвинять.
— Во-первых, у них нет против Джоан никаких доказательств, — заметил Фен. — А кроме того, они по-прежнему считают, что нембутал в джине и повешение никак не связаны.
— А это действительно так?
— Не думаю. Анонимное письмо старшине присяжных кое на что намекает. Конечно, его мог написать кто-то, просто ненавидящий Джоан, но мне, к сожалению, пока не удалось этого субьекта установить. Кстати, что сейчас будут прогонять?
— Первую сцену последнего акта, — сказал Адам. — Мы выбились из графика, из-за этого вторая сцена останется на завтрашнее утро. Хор уже отпустили по домам.
— Вот я и подумал, — задумчиво проговорил Фен, — а не выпить ли нам в таком случае.
— А может быть, мы все же закончим наше с вами интервью, — вмешалась Элизабет, доставая из сумочки блокнот и карандаш.
— Хорошо. — Фен улыбнулся. — Так на чем мы с вами остановились?
Но интервью не суждено было продолжиться. К ним подошла Джудит Хайнс, взволнованная, бледная.
— Нигде не могу найти Бориса. Вы его не видели? — Ее голос заметно дрожал.
— Может, он пошел домой? — спросила Элизабет.
— Нет. — Джудит мотнула головой. — Он бы мне обязательно сказал.
— А почему вы так обеспокоены?
— В последнее время он плохо себя чувствовал, — сказала Джудит. — А сегодня ему стало хуже. — У нее на глаза навернулись слезы. — Пожалуйста, помогите мне.
Фен и Адам встали и отправились искать в разных частях театра. Через десять минут встретились у железной лестницы, ведущей из верхнего коридора с гримерными через чердачный люк на крышу. Адам поверх зеленого камзола и рейтуз франконского рыцаря шестнадцатого века надел пальто.
— Вас не узнать, — сказал Фен с улыбкой.
Но Адам его веселья не поддержал.
— Его нигде нет, — серьезно произнес он. — Наверное, Стейплтон все же почувствовал себя плохо и ушел.
— Может быть, — озабоченно отозвался Фен. — Но почему не сказал жене?
— Вы думаете, его похитили?
— Не знаю, что и подумать. Но эта ситуация мне не нравится. Давайте поднимемся на крышу и посмотрим там.
— Нужен фонарик, — сказал Адам. — На крыше, наверное, темно. Можно свалиться вниз.
Фен, порывшись в бездонных карманах плаща, извлек носовой платок, пачку сигарет, богословский трактат «О подражании Христу», небольшого мохнатого медвежонка, названного в честь английского поэта семнадцатого века Томасом Шедвеллом, и наконец фонарик.
На крыше было морозно. Адам поежился и поднял воротник пальто. На небе не было ни звезды, и луна еще не поднялась, но свет уличных фонарей позволял кое-что разглядеть.
Борис Стейплтон лежал ничком примерно на равном расстоянии от слухового окна гримерной Эдвина Шортхауса и небольшой надстройки, где располагался подъемный механизм лифта. То, что он мертв, было видно с первого взгляда, хотя признаки насилия на теле отсутствовали. Только ссадины, вызванные падением. Рядом следы рвоты.
Они его повернули и вгляделись в красивое молодое лицо, застывшее в изумлении.
Глава 19
С большим трудом им удалось спустить тело Стейплтона вниз по лестнице и занести в гримерную Шортхауса, свободную после его смерти. На пути им никто не встретился, и они стояли некоторое время, тяжело дыша.
— И что теперь? — спросил Адам.
— Звоните Маджу и расскажите о случившемся, — ответил Фен, приводя свои волосы в относительный порядок. — Но больше никому ни слова. Особенно Джудит.
— Но как же, она…
— Мне нужно кое-что у нее спросить, — сказал Фен. — До того, как девушка потеряет способность говорить.
— От чего он умер?
— Похоже на действие мышьяка.
Адам пошел звонить. Внизу оркестр настраивался для третьего акта. Гобой выводил по кругу чистые квинты, флейты развлекались бурными руладами, заунывно гудела на одной ноте труба.
Фен наклонился осмотреть умершего. Тело было еще теплое, несмотря на холод на крыше. Только теперь профессор увидел, насколько Стейплтон исхудал, превратившись почти в скелет. От него исходил слабый запах, напоминающий чесночный. На шее, щеках и подбородке следы экземы. Открыв мертвому рот, Фен осмотрел язык. Он был обложен. Веки красные, набухшие. Внимательно осмотрев кисти и особенно ногти, профессор пошел к раковине вымыть руки.
Вернулся Адам. Начал рассказывать:
— Мадж очень расстроен. Покушение на Элизабет, а теперь смерть Стейплтона сильно вредят его версии самоубийства. Он едет сюда. — Адам посмотрел на профессора: — Вы что-нибудь обнаружили?
— Насчет мышьяка я был прав, — ответил Фен, вытирая руки. — Медленное отравление, возможно длилось несколько недель.
