— Я ничего не скажу, клянусь! Я обещаю вам! Отпустите меня, прошу вас, умоляю!
Я с трудом дышу, но он меня не отпускает, наоборот, обхватывает мою шею двумя руками и сжимает еще сильнее, тем временем рассказывая, что случится, если я открою свой паскудный рот: он убьет меня, и мои родители очень огорчатся, лишившись своей доченьки, и никогда не оправятся от этой утраты, и в этом буду виновата только я одна.
Мои родители… Пальцы Да Круса сдавливают мне горло, а я вижу родителей в кухне, и мою собаку тоже. Воздуха не хватает, все как в тумане, но картинки из моего привычного мира мелькают в голове. Двор коллежа и преподаватель немецкого; мы с мамой вместе собираем из разноцветных клочков ткани одеяло; папа громко хохочет; тачка с овощами Мадам Капусты; мой маленький брат, который даже не захочет обо мне вспоминать, столько гадостей я успела ему сделать… Я задыхаюсь, и нелепый хоровод пустяковых деталей и любимых лиц кружится в моем сознании. Я на полшага от смерти, когда хватка рук на шее вдруг ослабевает.
— Ты, как и другие, все расскажешь, а я не хочу в тюрьму, слышишь меня? — заявляет он. — Какие у меня гарантии, что ты не проболтаешься?
Нужно что-то придумать! Я должна выпутаться, ведь тогда, с ножом, у меня получилось, нужно опять заговорить ему зубы!
— Я не расскажу, потому что не хочу, чтобы вас арестовали! У вас есть дети, я их знаю, и было бы жестоко отобрать у них отца.
Слова вырвались сами собой. Но стоило мне напомнить ему о детях, как он опустил руки. А я тем временем с энтузиазмом продолжала болтать. Я сказала ему, что его дети очень расстроились бы, если бы папу забрали из дома. Я и правда знаю его детей, иногда вижу их в школе или в городе, и мы здороваемся, но не более того. Но какая теперь разница, насколько близко мы знакомы! Ради спасения своей жизни я сочиняю, приукрашиваю, не стесняясь откровенной лжи. Да с вашими ребятами мы лучшие друзья, разве вы не знали? Я обожаю вашего сына, мы вместе занимаемся восточными единоборствами! А ваша дочка — такая славная девчушка! Я никогда и никому не расскажу о том, что случилось сегодня, ведь я хочу, чтобы мы с ними остались друзьями; разве можно нанести такой жестокий удар по их невинности, их юности? О нет, я бы себя потом за это ненавидела…
— У меня у самой отец — алкоголик, и я знаю, что такое испорченное детство! Я не хочу, чтобы другие дети из-за меня страдали.
И все это я рассказываю ему, этому мерзавцу и гаду, который только что снова меня изнасиловал. Ради спасения своей шкуры я поношу своего отца, которого, несмотря ни на что, обожаю. И это срабатывает: Мануэль отпускает меня, мы возвращаемся в машину и выезжаем на дорогу. Молча. Проезжаем через Буланкур, через Ожервиль… Я вижу в окно дом Титу, где мы были сегодня утром, и мне кажется, что с тех пор прошло лет сто. Пюиссо, Гранжермон
[11]… Эшийёз. Да Крус дает крюк, чтобы объехать городскую площадь. Уже темнеет. Он останавливается в паре сотен метров от нашего дома, выключает двигатель и говорит мне:
— Ты будешь молчать, как обещала. Если обманешь, меня заберут в тюрьму, а дети будут очень горевать. Ты меня поняла? Возвращайся домой и молчи как рыба. Когда сядешь за стол, улыбайся и болтай, как обычно.
Он приказывает мне причесаться.
— Если мать спросит, почему ты вернулась так поздно, соври, что заблудилась.
Я не дышу, не шевелюсь, не думаю. Господи, умоляю, только бы он не передумал! Он открывает дверцу, я выпрыгиваю на тротуар, но он бросает мне вслед, высунувшись в открытое окно:
— Если проговоришься, я тебя найду. До тюрьмы или после — не важно. Из-под земли достану, и ты за это поплатишься. Начнешь болтать — и ты труп, уразумела?
Теперь болтай сколько хочешь! Я свободна.
5
ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ
Грузовичок проезжает мимо меня, я чувствую на себе тяжелый взгляд Да Круса, однако упорно продолжаю смотреть себе под ноги. Только не смотри на него, Морган, ни в коем случае не смотри! Пока я ощущаю его присутствие за своей спиной, меня не покидает чувство, что жизнь моя висит на волоске, и я мечтаю только об одном — бежать, скорее, скорее! Как только автомобиль исчезает из поля зрения, я как сумасшедшая несусь к тайнику, о котором никто, кроме меня, не знает — к нише в каменной ограде, которая окружает сад, где я временами краду спелые фрукты. Здесь я чувствую себя в безопасности. Если Да Крус вдруг передумает и повернет назад, ему ни за что меня не отыскать.
Скукожившись в своем укрытии, я жду, затаив дыхание. Мимо проезжает машина, но я ее не вижу, и сердце просто взрывается страхом: я уверена, что это он. Как случилось, что он меня отпустил? Сейчас он наверняка осознал, какую ошибку совершил. Он ищет меня, я в этом уверена. И я, окаменев от ужаса, сдерживаю рыдания. Звук мотора удаляется. Теперь пора действовать. Затаившись на краю утонувшего в темноте сада, — перепуганная, измотанная, с ощущением боли в каждой клеточке тела, — я пытаюсь перестать паниковать и придумать план собственного спасения. Только на этот раз — никаких ошибок! Во-первых, нужно подождать еще немного и убедиться, что Да Крус не вернулся, потом выбраться из тайника, добежать до дома, броситься в спасительные объятия родителей, а потом рассказать все, и пускай этот мерзавец гниет в тюрьме до седых волос!
И тут в мою душу закрадывается сомнение.
Даже седой, он все еще будет в состоянии причинить мне вред. Эта мысль внезапно перечеркивает весь мой план. И я начинаю стремительно подсчитывать: если Да Крус, которому сейчас около сорока, получит двадцать лет тюрьмы за все то ужасное, что со мной сделал, он выйдет как раз тогда, когда при нормальных обстоятельствах ушел бы на пенсию. Но и в шестьдесят вполне можно убить человека! И он поклялся, что убьет меня, если я на него донесу. Я до сих пор ощущаю давление его пальцев на горле, вижу кулак, который бьет меня в висок. Его холодные глаза, моя шея в его руках, его угрозы… Я не могу думать ни о чем другом. Выдать его — означает умереть.
У меня в голове хаос.
Я не хочу умирать. Я хочу жить, хочу стать археологом, хочу смотреть, как растут брат с сестрой! И потом, если я расскажу, как к этому отнесутся здесь, в городке? Его жена, всегда такая обходительная, с ума сойдет от горя. Я представляю ее большие черные глаза покрасневшими от слез, ее дом станет «домом насильника», а дети впадут в жуткую депрессию. Я сказала это несколько минут назад, чтобы спастись, но теперь действительно в этом уверена: если я расскажу правду, его дети никогда не смогут оправиться от такого удара. Они потеряют отца, будут расти с ужасным клеймом «детей извращенца». В школе за их спинами будут перешептываться. Им придется жить в аду: меня станут жалеть, а они превратятся в объект издевательств и насмешек. Если я все расскажу, то разрушу семью, опозорю двух детей. И окажусь виноватой во всех этих ужасах. А мне этого вовсе не хочется.
Но, с другой стороны, если я промолчу, что и кто помешает ему сделать это снова? Он решит, что может пользоваться мной опять и опять. Если развязать ему руки, сохранив этот омерзительный секрет, кошмар может повториться.
