Меня удивляло только, что эти люди, которые ничего друг для друга не значат, хотя их и связывают общие дела… что они — как мне казалось, без всяких сомнений, на основании ни к чему не обязывающей договоренности — селятся в гостиничных номерах по двое… Оставалось предположить, что у большинства из них здоровый сон и что одной постели среднего качества хватает для удовлетворения их потребностей. Что они не настолько чувствительны, чтобы физические недостатки или привычки другого человека могли им помешать… Да и их пребывание здесь ограничивалось одной или двумя ночами. В гостинице же было всего двадцать номеров; поэтому приходилось устраиваться соответственно обстоятельствам. Так оно издавна и повелось.
Однажды я спросил хозяйку, дуэнью Уракку де Чивилкой, почему здесь так обстоит дело со спальными местами и разве не предпочли бы постояльцы, чтобы каждый из них жил один, пусть и в меньшем по размеру помещении. Я зашел так далеко, что даже начал давать ей советы относительно перепланировки дома. Она мне ответила:
— Лучше, чтобы все оставалось как есть.
— Мне не кажется, что это хорошо, — упорствовал я.
— Это хорошо для наших гостей. Они хотят, чтобы было именно так, а не иначе, — сказала хозяйка.
— Но вы их, наверное, всерьез не спрашивали или спрашивали только некоторых — и получили ответ, соответствующий принятому здесь порядку.
— У нас тоже каждый может снять номер для себя одного, — уверенно парировала хозяйка, — но никто этого не хочет. — И она прибавила с легким неудовольствием: — Вы здесь первые, кто пожаловался.
— Да нет, поймите меня, пожалуйста, правильно, — заторопился я. — Речь не обо мне и не о моем друге. Мы-то прекрасно находим общий язык. Я просто хотел узнать про этот обычай, и… почему он настолько распространен, что исключений почти не бывает.
Моя словоохотливость, похоже, ее успокоила. Может, она поняла главное для себя: что мы не недовольны. Подошел Альфред Тутайн. Он втянул в легкие дым сигареты и выпустил мощную струю дыма.
— Нам здесь нравится, — поддержал он меня; но потом сухо прибавил — то ли одобрительно, то ли с легким презрением: — Безрадостные люди в рабочей одежде… Это гостиница, рассчитанная на будни.
— По воскресеньям здесь тихо, — согласилась хозяйка.
— Мы наверняка единственные, кто остается на выходные, — сказал я с теплотой в голосе, чтобы ослабить впечатление от резкого высказывания Тутайна.
— Нет, — сказала она. — Приезжие бывают всегда. Они выныривают внезапно. И снова исчезают. Многие люди исчезают. В мире много тайн; но человек отучается задавать вопросы, когда его молодость остается позади.
Я пробормотал что-то, выражая свое согласие. Она продолжала:
— Я могу рассказать вам одну историю. Другие ее знают. И произошла она очень давно. Я в любом случае должна попросить вас на ближайшую неделю освободить занимаемую вами комнату, потому что не хочу, чтобы вы испугались. Дело в том, что ночью, в каждую годовщину убийства, является мертвец и укладывается — кто бы там ни лежал — в ту постель, где сам он когда-то, не успев подготовиться к смерти, испустил дух.
— Является убитый? — переспросил Тутайн. Я увидел, что лицо его побледнело.
— Да, — сказала хозяйка, — богатый скототорговец… Это случилось в ярмарочный день. Во время одной из тех больших ярмарок, на которых консервные фабрики господ Кнорра и Фолкнера, и другие фабрики, и сушильни закупают много крупного рогатого скота. Пятьсот голов или даже пять тысяч голов, в зависимости от цен и от спроса на мясные консервы… Того человека звали Салливер, он был неприятный тип, но богач. С толстым пузом, и золотая цепочка от часов большой дугой тянулась слева направо поверх округло выпирающего жилета. Посередине висели оправленные в золото львиный коготь и аметистовая печать со словом Салливер, написанным в зеркальном отражении. И это слово, оттиснутое на каком бы то ни было документе, ценилось на вес золота… Торговец был внушительного роста, он ничего не боялся. За все, что покупал, расплачивался наличными. И когда продавал что-то, требовал, чтобы с ним расплачивались наличностью. Другого способа заключить с ним сделку не существовало. Он с подозрением относился к любому человеку, а верил только деньгам… В тот день он, как обычно, покупал и продавал скотину. И день закончился…
Она умолкла. Посмотрела повлажневшими глазами на меня и Тутайна. Вздохнула. И начала снова:
— День закончился. Сумерки сгустились в плотный туман, будто хотели ослепить каждого. Керосиновые лампы — а тогда в нашем городе еще не было электрического света, и сам город был меньше, чем сегодня, — не могли противостоять вторжению ночи. Стены оставались черными. И люди сидели за столами, болтали или курили, уж как у кого получалось. Тогда пили еще больше рома, чем сегодня. Может, постояльцы расшумелись, как бывает по большим ярмарочным дням, потому что многосторонние сделки — неважно, удачные они или нет, — оставляют в человеке беспокойство, которое спадает лишь постепенно, собственно, лишь в ночные часы, когда торговцы наконец засыпают в своих постелях. Салливер сидел за столом один. Он тоже, как и другие, подводил итоги; но молча и лишь для себя — вслух ничего не выкрикивал. Время от времени он подымал взгляд. Может, заметил, что стены черные. Кто знает. Он вытащил набитый бумажник и посмотрел на пачку банкнот; достал и кожаный кошель — величиной с утку, наполненный золотыми монетами. Так все и было в тот вечер… или приблизительно так. Прошедшие с той поры годы обглодали точную картину происходившего. Теперь никто и не вспомнит, какой, собственно, час был тогда самым темным. Салливер отправился к себе в номер рано, собирался сразу лечь спать. Он всегда так поступал в дни крупных сделок. Может, боялся, что если будет долго сидеть среди людей, то потеряет деньги. Или я уж не знаю что. Он был осмотрительным, недоверчивым, даже по отношению к себе… Так и получилось, что в тот вечер или в ту ночь, заснув в своей постели, он потерял нечто большее, чем деньги.
— Его убили? — спросил Тутайн.
— Кто-то, наверное, прятался у него под кроватью, — сказала Уракка де Чивилкой. — Скототорговца нашли на другой день около полудня, с перерезанным горлом. Убитого, ограбленного.
Тутайн перебил ее:
— Те семьсот восемьдесят убийств, что ежедневно происходят в мире, должны ведь как-то осуществляться…
— Семьсот восемьдесят убийств? — выкрикнула женщина.
— Ежедневно, — подтвердил Тутайн. — Не считая погромов, линчеваний и умышленных поджогов домов, где обитают цветные, — с человеческими жертвами. В среднем.
Я не знал, откуда он взял эту цифру, из каких источников статистической мудрости, и учитывал ли варварские страны или только зону цивилизации. Может, он просто солгал. Еще мне пришло в голову, что похожую историю я слышал в детстве. На моей родине тоже рассказывали о богатом скототорговце и о парне, который спрятался у него под кроватью… Значит, из-за этой истории, случившейся много лет назад — здесь, в маленьком южноамериканском городе, — постояльцы дешевой гостиницы и предпочитают спать в номере по двое…
