Когда толпа рассеялась, то, как пишет Солженицын, “солдаты стали искать и задерживать автомашины, автобусы, грузить туда убитых и раненых и отправлять в военный госпиталь, за высокую стену. (Еще день-два ходили те автобусы с окровавленными сиденьями.)”
Известия о расстреле дошли до других заводов. Рабочие ушли с заводов и провели в центре города еще более внушительную демонстрацию. “Отовсюду съезжались автобусы с рабочими, — вспоминал один свидетель. — Сплошной поток человеческих тел. Их не остановило бы ничто”.
“Хрущев! Хрущев! Пусть посмотрит!” — кричали рабочие.
Потом по радио выступил Микоян. Он возложил вину в “трагическом происшествии” на “хулиганствующие элементы”. Милиция ввела комендантский час и отправила протестующих по домам. Войска и танки стояли в городе еще несколько недель. В течение двух дней все упоминания о новочеркасских событиях исчезли из официальной прессы. О них не вспоминали 30 лет.
Генерал Шапошников был верным партийцем, помнившим революцию. Он не мог понять, почему местные партийные работники не могли просто, “по-товарищески” выйти к рабочим и начать с ними переговоры. Он подумал, что стоит написать письмо в ЦК КПСС. Может быть, они поймут. В конце концов, думал он, Советская армия не может стрелять в свой народ! Это можно прочесть у Ленина, во всех партийных учебниках! Партия часто всмоминала о Кровавом воскресенье — событии 1905 года, когда царская полиция расстреляла мирную демонстрацию. Партия и ее армия никогда бы так не поступили.
Шапошников попросил о приеме “наверху”. Ему отказали. Шли месяцы, но генерал не мог оставить этот расстрел незамеченным. Он начал отправлять в Союз писателей СССР письма, подписываясь вымышленным “литературным” именем и наивно надеясь, что писатели как “истинные гуманисты” помогут в его деле. И вот 60-летний Герой Советского Союза Шапошников писал: “Коммунистическая партия превращена в машину, которой управляет плохой шофер, часто спьяну нарушающий правила уличного движения. Давно пора у этого шофера отобрать права и таким образом предотвратить катастрофу. Сейчас для нас чрезвычайно важно, чтобы трудящиеся и производственная интеллигенция разобрались в существе политического режима, в условиях которого мы живем. Они должны понять, что мы находимся под властью худшей формы самодержавия, опирающегося на бюрократическую и военную силу… Необходимо, чтобы люди начали мыслить вместо того, чтобы иметь слепую веру, превращающую людей в живые машины. Наш народ превращен в бесправного батрака”.
Но идеализму Шапошникова снова был нанесен удар. Союз писателей был организацией безнадежно гнилой, сборищем лизоблюдов, и письма Шапошникова оттуда прямиком переправлялись в КГБ. Шапошников говорил, что не был настроен “антисоветски”, его “анти” было скорее против бюрократов и их наглого самодовольства. КГБ этого почему-то не понял. Генерал стал замечать, что письма к нему приходят во вскрытых конвертах. Вскоре он убедился, что находится под наблюдением. В 1966 году, ничего не объяснив, руководство приказало ему уволиться в запас. В 1967-м у него дома прошел обыск и был изъят его архив. Даже не пытаясь соблюдать какую-либо секретность, в стену его спальни вмонтировали подслушивающее устройство. “Я жил практически под домашним арестом, за мной повсюду следовали люди в темных очках, — вспоминал Шапошников. — Я ничего не мог с этим поделать. Некоторые друзья от нас не отвернулись, но им приходилось туго — в нашей-то провинции. Они понимали, что происходит. Люди старались меня избегать. Чтобы со мной не здороваться, переходили на другую сторону улицы”.
В конце концов гэбисты вызвали Шапошникова на длительный допрос. Ему вновь и вновь предлагали сознаться в “антисоветской деятельности”. Шапошников в ответ рассказывал, как учил читать неграмотных рабочих, как работал в шахте, получая 20 копеек за смену, как долго и доблестно служил в армии. “Как я могу заниматься антисоветской деятельностью, когда я отдал советской власти все? — не понимал он. — Если кто и был предан идее строительства коммунизма, так это я”. Шапошникова лишили звания и исключили из партии. Лишь написав страстное письмо председателю КГБ Андропову, Шапошников сумел спастись от тюрьмы.
При Брежневе, Андропове и Черненко генералу ничего не оставалось, как жить на скромную пенсию отставника. Другие советские генералы роскошествовали: у них были дачи, продуктовые заказы, большие пенсии. Шапошников жил так же, как рабочий-пенсионер. Чтобы чем-то занять себя и немного заработать, он стал писать воспоминания о танковых боях с немцами на Украинском фронте. Его книги печатали, но в них, конечно, не было ни слова о Новочеркасске.
Ни в 1960-е, ни в 1970-е у генерала не было никаких точек соприкосновения с московским и ленинградским политическим андерграундом. На самом деле диссидентское движение приводило его в замешательство. Он видел, что они нападают не только на советское руководство, но и на ленинскую идеологию. “Этого я не мог понять”, — говорил он.
Когда в 1985 году к власти пришел Горбачев, Шапошников отправил в Кремль пять писем. Все они остались без ответа. Наконец в 1988-м он получил напыщенное письмо из Главной военной прокуратуры: “Производство по Вашему делу прекращено за отсутствием в Вашем деле состава преступления… Совершенные Вами деяния в 1960-х годах служили достаточным основанием для обвинения Вас в антисоветской пропаганде. Лишь в условиях перестройки, демократизации всех сторон жизни советского общества стало возможным признать Вас невиновным”.
Трудно вообразить более наглый пример изворотливости и фальши — а ведь речь шла только о восстановлении справедливости! Шапошников все же почувствовал облегчение. Он снова начал ходить на заседания местной партячейки: “Я ведь в партии уже 60 лет!” Но его верность была особой. В 1990-м группа молодых офицеров, к ужасу генералов, основала реформистский союз “Щит” и избрала Шапошникова его почетным председателем. Они даже попросили его выступить в Москве на массовом антиправительственном митинге: в то время войска как раз стреляли в азербайджанцев на улицах Баку. “Я долго думал, о чем буду говорить, — сказал Шапошников. — Вспоминал о том дне в Новочеркасске и обо всем, что происходит сейчас. Поэтому я сказал, что армия должна поклясться народу, что она всегда будет на его стороне, никогда не пойдет против него. Мы не можем стрелять в свой народ. Иначе мы ничто. Иначе у нас нет будущего. Об этом надо помнить”.
Москва
Даже после “кровавого воскресенья” в Вильнюсе реакционеры жаждали еще крови. Они хотели спровоцировать такое столкновение с оппозицией, которое потребует применения силы. Они хотели, чтобы произошло что-то настолько вопиющее, чтобы у них появилось основание вмешаться, объявить чрезвычайное положение и навсегда положить конец забастовкам и наглому поведению руководителей Прибалтики, Молдавии, Грузии, Армении и, главное, Российской Федерации.
Горбачев, казалось, не собирался идти на попятную. В марте 1991 года он объявил о победе на референдуме о сохранении СССР. Но он прекрасно знал, что Ельцин взял над ним вверх: одновремнно с референдумом о сохранении Союза был проведен референдум о введении поста президента РФ, избираемого всенародным голосованием. Подавляющее большинство проголосовало за, и выборы были назначены на июнь. До сих пор Ельцин был главой России, но лишь потому, что его избрали председателем Верховного Совета республики, и то с небольшим перевесом голосов. Но Ельцин сознавал две вещи: во-первых, он пойдет на выборы и победит; во-вторых, это заставит Горбачева, которого никогда никуда не избирал народ, относиться к оппозиции гораздо серьезнее.
