Поэтому после принятия ислама в 1283–1284 годах Туда-Менгу принял от халифов знамя (алам
[311]), хотя и испрашивал его у султана. В этом не было ничего унизительного, и теперь он мог поднять его во главе своего войска в борьбе против неверных буддистов ильханов. Отношения с Египтом стали настолько тесными, что мамлюкский султан распорядился произносить в хутбах
[312] имя хана Золотой Орды после своего в Мекке, Медине, Иерусалиме и Каире. В свою очередь, султан в 1287 году получил разрешение возвести в Старом Крыму мечеть, названную его именем
[313]. Султан не остался в долгу – имя Берке дали египетскому принцу, а площадь в Каире и поныне носит имя хана Узбека (Эзбекия).
С принятием халифского знамени Туда-Менгу в известной степени становился вассалом халифов в Египте. Естественно, по своему положению он не мог быть подданным султана. Поэтому надпись «ан-Назир ли-дин Аллах» на монете, отчеканенной в Кыпчаке в 1293–1294 годах (692–693 годах хиджры), не может считаться упоминанием имени египетского султана, которого звали аль-Малик ан-Насир. К тому же на монете есть приписка «Амир аль-Муминин» и обозначение «динар», хотя она и отчеканена из серебра, а не из золота, как должно было бы быть. Скорее всего, здесь прослеживается попытка увековечить халифов 1180–1225 годов, девиз которых на монете также имеется.
Совсем иначе, правда, выглядит распоряжение хана Узбека в 1320–1321 годах о том, чтобы в проповедях после его имени упоминали также мамлюкского султана, а в Крыму присвоили его имя мечети. Но в этом вопросе нильские султаны его опередили. Если аль-Макризи
[314] не преувеличивает в стремлении приукрасить свою родину, то Узбек пошел даже на то, что поручил в 1316–1317 годах своим послам принести клятву верности египетскому правителю. Вскоре после этого (в 1330–1331 гг.) султан аль-Малик ан-Насир послал волго-булгарскому (татарскому) правителю в ответ на его просьбу меч и знамя, номинально превратив его в своего вассала.
Когда политические отношения между Сараем и Каиром охладели, то исчезли и символы межгосударственных связей. С крушением персидской монгольской империи в 1335 году, что сделало союз между Кыпчаком и Египтом ненужным, пришел конец и связям, по которым можно было бы говорить, что ханы Кыпчака считали себя, в известной степени, одновременно вассалами великих ханов и египетских «халифов». Уже одна эта двойственность говорит о том, насколько малым весом в действительности обладали в Сарае эти обязательства, которые никогда не имели правовых последствий.
Слабеющая государственная власть ханов привела к тому, что в XV веке они стали искать новую политическую опору в чужих странах. Политическое положение теперь вновь отразилось на государственно-правовом развитии. Только на этот раз в связях с севером. В 1412 году послы хана Джелял-эд-Дина предложили польскому королю Владиславу II Ягайло дань как своему сюзерену, а в 1428 году ее на самом деле выплатил великому князю Литовскому поддерживаемый Витовтом хан Улу-Мухаммед, отправив посольство в Смоленск.
В этом десятилетии Витовт, незадолго до своей смерти в 1430 году, являлся полноправным хозяином Кыпчака. В 1421 году он даже выдал Гильберу де Ланноа
[315] охранную грамоту для проезда по территории Золотой Орды на татарском, русском и латинском языках, выделив для охраны и сопровождения путешественника воинский отряд. Однако утверждения о том, что изображения Витовта отчеканены на татарских монетах как знак его верховной власти над Кыпчаком, не имеют под собой никакого основания.
Выплата дани Витовту отличалась от прежних знаков государственно-правовой зависимости подобного рода тем, что она на самом деле означала подчинение воли ханов литовскому влиянию, которое имело место без принесения правителями Кыпчака вассальной клятвы. Ханы оставались в зависимости от прихоти чужестранных правителей вплоть до заката Большой Орды.
Правящий дом
Правом на наследство в Золотой Орде обладали только потомки Чингисхана по линии Джучи. В силу ярко выраженного тюркско-монгольского династического чувства ни у кого и в мыслях не было отойти от этого установленного порядка преемственности. Все ханы, вплоть до крушения в 1783 году крымской Орды, являлись выходцами из правящего дома. По крайней мере, так можно утверждать исходя из тех сведений, которыми мы располагаем.
Ни один эмир, какой бы полнотой власти он ни располагал, как, например, Ногай и Едигей, не носил титул хана. Этих двух эмиров ханами называли только иностранные источники, и то по ошибке.
Внутри правящего дома власть переходила обычно от отца к сыну или брату, но здесь не было закона, обязательного для исполнения. В качестве претендентов на трон могли также с успехом выступать двоюродные братья или еще более отдаленные родственники умершего правителя.
Эмиры, если они принимали участие в выборах, обладали относительной свободой при избрании нового владыки среди принцев. Один принц мог сменить другого. Обычно эмиры руководствовались целесообразностью и доводами здравого смысла, принимая во внимание в первую очередь зрелость и способности кандидата.
Конечно, между различными принцами порой возникало соперничество, и если учитывать значительное влияние женской половины правящего дома, то в этом случае при окончательном своем решении некоторые эмиры могли исходить не столько из имевшихся у них убеждений, сколько из учета данных обстоятельств. Так в 1313 году ханом был избран Узбек
[316]. И здесь нельзя сказать, что эмиры сделали плохой выбор.
Ввиду скудности источников и отсутствия описания самого процесса избрания нового правителя подробности этого действа нам почти неизвестны. Но все же по крайней мере до середины XIV столетия ход выборов хана в Золотой Орде практически ничем не отличался от такой же процедуры в Иране.
Об участии женщин в официальной процедуре выбора хана ничего не известно. Скорее всего, после перехода в мусульманскую веру они могли скрывать от общественности свою роль в столь важном вопросе. Женщины в Кыпчаке вообще были исключены из самого процесса наследования власти и не рассматривались в качестве претендентов, хотя их влияние на управление государством являлось не таким уж и слабым.
