Он вынул из коробки гамбургер, откусил большой полукруг и принялся жевать. Я отвела глаза.
– Я тут подумал, – начал он. – Договор на аренду квартиры истекает меньше чем через три месяца. Что скажешь, если мы переедем в дом твоей бабушки?
– Я тут тоже думала, – ответила я. – В определенном смысле ты ее изнасиловал.
– Что?!
– Твою подружку-старшеклассницу, Шейлу. Ты ее изнасиловал.
Данте огляделся, не слышит ли кто, и отложил бургер.
– Из чего же это следует?
– Ты воспользовался своим преимуществом.
– Да сейчас, – засмеялся Данте. – Это она все организовала как по нотам, звонила мне по три-четыре раза в день, заходила в дом, даже не постучав!
– Тебе тридцать, а ей сколько, семнадцать? Ты изнасиловал ее тем, что старше почти вдвое.
Данте отпил коктейля, не сводя с меня глаз.
– Надеюсь, ты понимаешь, что все неправильно поняла, – начал злиться он. – Я уже пытался тебе втолковать – сегодняшние дети отнюдь не невинные крошки. Если на то пошло, эта маленькая коза изнасиловала и уничтожила нас. Мою карьеру. Наши с тобой отношения. Только сейчас не время и не место об этом говорить.
Я болтала в чашке чайным пакетиком.
– Знаешь, что смешнее всего? – спросила я. – Я осталась вегетарианкой, а ты нет.
– Какое это, черт побери, имеет сюда отношение?
– Сначала я не ела мяса, чтобы тебе было приятно. Думала, ты этого хочешь, и хотела тебе угодить. А теперь меня тошнит при одной мысли о мясе. К горлу подкатывает противный комок, даже когда я вижу тебя с этим гамбургером. Примерно такое же ощущение я научилась произвольно вызывать в клинике для душевнобольных, когда представляла, как моя еда покрывается плесенью. Я ведь раньше весила сто двадцать килограммов.
У Данте вырвался нервный, растерянный смешок.
– Это какое-то бесцельное мозгоклюйство или прикажешь следить за твоим потоком сознания?
– Но настоящей вегетарианкой меня сделал аборт, – продолжала я.
– О Иисусе…
– С каждым жевком как будто ешь ее мясо. Что мы, кстати, и сделали, Данте. Сначала создали ее, а потом сожрали.
– Так, все, хватит, – разозлился он. – Замолчи, закрой рот.
– Я тебе еще кое-чего никогда не рассказывала – меня изнасиловали в тринадцать лет, – продолжала я. – Жилец с третьего этажа, снимавший комнату у моей бабушки.
Уборщица провезла мимо нас шваброй. Молчание длилось так долго, что я даже засомневалась – я это сказала или только подумала.
– И акварелью я никогда не занималась. Я копировала мировые шедевры на «Волшебном экране» – хорошо получалось, кстати. Но по твоим глазам увидела, что это поˊшло и дешево, и закрыла рот на эту тему. Да, и еще: мой отец не умер, он живет, кажется, в Нью-Джерси, как и твои родители. Ты предположил, что он умер, и я не стала тебя разуверять. Вы с ним во многом похожи. Я этого не замечала, пока на Новый год ты меня не ударил, а тогда подумала: Долорес, где были твои глаза? Я рисовала на «Волшебном экране» в доме для вылечившихся, когда меня выписали из стационара. Клиника называется Грейсвуд. Я там несколько лет провела.
Данте с трудом сглотнул, не глядя на меня.
– Когда я попала в клинику, весила сто девятнадцать кило, вот что я с собой сотворила. Перед самым нервным срывом мне стало уже совсем невмоготу, и я на такси из Пенсильвании рванула на Кейп-Код. Хотела там покончить с собой. Я тогда окончательно запуталась – накануне переспала с женщиной, которая… Ну, это отдельная длинная история… Короче, по дороге на Кейп-Код мы остановились у кафе, где продавали пончики, и я сидела на заднем сиденье такси и съела не то восемь, не то девять пончиков с лимонной начинкой, заливаясь слезами. Плакала и лопала, вот насколько у меня с головой было не в порядке.
Данте бросил на меня быстрый, испуганный взгляд.
– Прекрати, – сказал он.
Но я уже не могла остановиться. Меня охватило великолепное чувство свободы, как у маминой летающей ноги.
– Видишь ли, Данте, люди не всегда точно укладываются в категории, на которые ты их делишь – герои и злодеи, раскрепощенные – и какие, крепощеные, что ли? В определенном смысле из нас двоих как раз ты, Данте, незамудренный и незамысловатый.
– Слушай, если это дурная шутка, которую ты…
– В колледже моей соседкой по комнате была Киппи Стредники.
– Что?!
– Ну, Киппи, твоя старая подружка из выпускного класса. Я крала письма, которые ты ей посылал, затем запиралась в туалете и читала их.
Данте, ошеломленно моргая, уставился на меня с видом Гомера Кучи
[31].
– Ты тогда еще собирался стать лютеранским священником, помнишь? Я так удивилась в первый вечер, когда мы встретились на дорожке у дома миссис Уинг. Только я не нашей встрече удивилась – ее-то я подстроила и организовала. Мне было странно услышать, что ты уже не веришь в Бога. В письмах ты казался таким религиозным – так мучительно сомневался, можно ли вам с Киппи заниматься сексом до свадьбы… Извини, извини, я не хотела улыбаться. Ты понимаешь, к чему я веду? Насчет Шейлы? Люди в семнадцать-восемнадцать лет еще ничего не знают. Ты в том возрасте думал, что на небе сидит Бог, готовый поразить тебя громом, если ты займешься с Киппи сексом. Смешно, да? В некотором смысле? Каких строгих правил ты тогда был – мальчик, обещавший своей маме, что никогда не будет волочиться за женщинами, помнишь? Не надо было обещать того, чего ты не в силах выполнить, Данте: любви, чести и заботы. Ха!
Данте по-прежнему смотрел в потолок, часто моргая.
– Мы женаты почти четыре года, и за все время ты… Ты знала Киппи?!
– А помнишь, как послал ей полароидные фотографии себя голого? На кровати, в комнате общежития в Миннесоте?
Данте стиснул в кулаке нетронутую порцию жареной картошки. Его лицо побагровело.
– Что… что она с ними сделала? Раздала по общежитию, всем на потеху?
– Вовсе нет, Киппи их даже не получала. Я считала, что она тебя недостойна, и утаила от нее твои снимки. Думала, я тебя защищаю.
Я огляделась. Кафе начинало заполняться народом.
– Я крала твои письма прежде, чем она возвращалась со своей пары в двенадцать часов. Почту приносили во время ленча, и я всегда успевала добраться до писем первой, потому что не ходила на занятия. Я продержалась в колледже всего один семестр, даже меньше. Забавно, но всякий раз, как я глядела на эти снимки – пока лежала в клинике и потом, – я видела бедного, чувствительного, беззащитного мальчика. Вот за кого, как мне казалось, я выходила замуж в «Лобстер пот», – за такого же уязвимого, как я сама. Я все ждала, когда же он появится. У меня никак не проходило это слепое пятно. Я была как Хелен Келлер
[32], когда речь заходила о тебе.
