– Господи милостивый, сегодня ты нагуляла хороший аппетит, – обрадовалась она.
– Это свободная страна, бабулечка.
Вечером я вытащила из-за комода мамину летающую ногу и впервые увидела, что она прекрасна. И повесила картину над кроватью.
Глава 4
В январе из больницы нам вернули новую версию мамы – улыбчивую дерганую женщину с выщипанными бровями. Она курила сигареты с ментолом и снова стала стройной – стройнее, чем когда-либо. Худой. Костлявой. Она рассказала мне, что половину срока в больнице проходила по территории с шагомером на ноге, раздумывая о всяком разном и сгоняя выросший сзади «чемодан». Общий мамин «пробег» составил три четверти расстояния до Калифорнии.
В ее первые выходные дома мы вместе смотрели шоу Эда Салливана с «Битлз». Мама, сидя рядом со мной на диване, постукивала ногой в такт музыке. Я беззвучно взывала к Полу Маккартни обратить на меня внимание. Бабушка, сидя отдельно, качала головой и хмурилась.
– В чем проблема? – не выдержала я, когда камера повернулась к бесновавшейся студийной аудитории. В тот момент моя ненависть к бабушке была такой же чистой, как любовь к Полу.
– Проблема, – ответила бабушка, – в том, что я не слышу разницы между пением и совиным уханьем девиц из зала. Если это сейчас считается крутым, то я умываю руки.
– Ну и пожалуйста, умывай свои руки, – огрызнулась я. – Чувствуй себя как дома!
Мама перебила, желая выяснить, кто из «битлов» кто.
– Который тихий – это Джордж. Красавчик – это Пол Маккартни…
– Красавчик? – фыркнула бабка. – По-твоему, этот невзрачный битник красивый?
На секунду весь экран заслонило лицо Ринго Старра.
– А это Ринго, – сообщила я. – Кстати, бабушка, это именно он.
– Что – именно он?
– Отец незаконного ребенка Дианы Леннон.
На лице бабки на секунду отразилась тревога, но она тут же овладела собой.
– Шиш тебе, – сказала она, встала со стула и объявила, что разочарована мной, моей матерью и Эдом Салливаном, и все это ей так отвратительно, что она идет спать.
– По мне, так и прекрасно, – заметила я. – Свали, сделай милость.
Когда дверь бабкиной комнаты громко захлопнулась, я посмотрела матери прямо в глаза:
– Я ее ненавижу! Она совершенно чокнутая…
Мамино лицо исказилось, и я отвела взгляд, рассматривая ковер и свои ноги рядом с ее ногами. И пробормотала:
– Не в обиду будь сказано.
Каждое утро после завтрака мать сидела за кухонным столом, куря сигареты одну за другой и отмечая галочками объявления о найме в Истерли и Провиденсе. Она сказала, что ее страшит мысль выйти на работу, но она твердо настроена не поддаваться трудностям.
– В этом и заключен смысл жизни, Долорес, – сказала она. – Выйти на крыло самолета и спрыгнуть.
Мамины поиски работы раздражали бабушку, уже подыскавшую ей место экономки у приходского священника в Сент-Энтони.
– Послушай, – сказала ей мать. – Чему меня там научили, так это что всевозможными ограничениями мы сами роем себе яму.
– Это как же понимать?
Мы ждали, пока мать прикурит новую «салемку».
– А понимать надо так, что я не обязана мыть унитазы и складывать мужские майки ради куска хлеба, если у меня к этому не лежит душа. Я этим тринадцать лет занималась, и видишь, чем все закончилось?
Бабушка бросила на меня встревоженный взгляд и понизила голос:
– Не забывай, что рядом стоит ученица церковно-приходской школы, и я не считаю, что нижнее белье священников подобает обсуждать в присутствии юных леди.
Мать вздохнула. Сизый дым струился из ее ноздрей.
– Два шестьдесят два, Пирс-стрит, – пробормотала она. – Дом репрессий.
Бабушка схватила кухонное полотенце и замахала на мамин дым.
– Ненавижу этот отвратительный запах! Дешевка! Весь дом пропах дешевкой!
– Кстати, о громогласных осуждениях: если женщина курит, это не означает, что она…
– Я гляжу, ты уже и сквернословишь, мисс Выскочка!
– Мама, «громогласные осуждения» – это не ругательство, спроси у отца Дуптульски.
– В мое время женщины знали свое место!
Мама вытаращила глаза на потолок – или на Бога – и обратилась ко мне:
– Женщине дозволяется быть одним из двух, Долорес: Бетти Крокер
[7] или шлюхой. И знай свое место, даже если это тебя убивает.
– Что делает тебя таким авторитетом в этой области, хотелось бы мне знать? – раскипятилась бабка.
– Мама, я что, по-твоему, семь месяцев в Диснейленде провела?
Мы с бабушкой отвели глаза.
– Возьмите бедную Мэрилин Монро, например, – продолжала мама.
У бабушки гневно расширились глаза:
– Сама ее бери! Мне она не нужна, ни например, ни иначе.
Смерть Мэрилин Монро, которую наконец настигла ее порочность, была любимой темой моей бабки. По ее мнению, место Мэрилин в той же мусорной корзине, что и Роберте, живущей напротив.
– Но, мама, разве ты не понимаешь, что бедняжку загнали в угол? В силки всеобщих ожиданий? В душе она оставалась испуганной маленькой девочкой. В больнице я прочитала о ней книгу.
Бабка так сжала губы, что они побелели. Она медленно поднялась, подошла к пластмассовому подносу со своими лекарствами, взяла таблетку от давления и заговорила, обращаясь к плите:
– И это она говорит о секс-бомбе, из-за которой три фильма были запрещены Легионом приличия. И это она говорит о женщине, у которой не хватило скромности даже покончить с собой, накинув хотя бы халат!
Несколько дней мама с бабкой не разговаривали. Бабушка в основном сидела, нахмурившись перед сериалами и вестернами, или ходила за моей матерью со спреем «Глейд». Однажды, когда по телевизору шла реклама сигарет «Салем», бабка высунула экрану язык и издала неприличный звук. Когда она хотела что-то сказать моей матери, передатчиком становилась я:
– Долорес, скажи этой дымовой трубе, что у моей кузины Флоренс опять проблемы с желчным пузырем.
Или:
– Долорес, сообщи лучшей подружке Мэрилин Монро, что врач сказал – у меня давление зашкаливает.
Ни с одной из вакансий, на которую мать писала заявления, ей не перезвонили. Каждый вечер после ужина она надевала бушлат, наматывала на шею полосатое кашне, надевала наушники и прикрепляла шагомер к резиновому сапогу.
– Хочешь со мной пройтись? – спрашивала она. Я не хотела. Я была молчаливым детективом, подмечавшим каждый признак маминой странности. Например, она заваривала чай с двумя пакетиками, а не с одним, или говорила «Годится», когда ты даже ничего не спрашивала. Она уходила на час и возвращалась с красным лицом и мокрым от холода носом. Открывалась задняя дверь, и топот ее сапог в чулане всегда удивлял меня. Всякий раз, когда мать уходила, я внутренне готовилась узнать, что безработица или бабка ее доконали и она пешком пошла в больницу, чтобы снова стать сумасшедшей. Я не могла пойти с ней гулять. Не могла.
