– Я тебе вот что скажу, – начал Ларри. – Я один день здесь провел – и то насмотрелся фламинго на десять лет вперед. Как вы с такими обоями живете в одном доме?
– Я-то при чем, это бабкин дом, – я отпила еще вина. – А она настоящая стерва.
Я залилась краской от вульгарного слова, но Ларри и Руфь даже бровью не повели. Ларри корчил рожи Тиа, чтобы она смеялась.
– Схожу-ка я в бардачке пороюсь, – сказал он.
Руфь вытаращила глаза:
– Ты бы хоть разрешения спросил!
Он повернулся ко мне:
– Что скажешь, Долорес? Хочешь принять участие в маленьком сумасбродстве – выкурить косячок перед ужином? Удвоить удовольствие?
– Что?
– Расслабиться? Словить кайф?
Я даже не могла вспомнить бабушкино лицо.
– Валяй, – согласилась я. – Я не против.
Ларри свернул косячки из маленьких салфеточных квадратиков, прикурил один и сделал несколько странно маленьких затяжек. Косяк затрещал и разгорелся. На ковер полетела искра. Мы вчетвером смотрели, как Руфь затерла ее большим пальцем ноги.
Ларри вынул косячок изо рта и уставился на нас так пристально, что у него глаза сошлись на переносице.
– Космическая дурь, – похвалил он. – Долорес?
Я покачала головой:
– Может, попозже. А Руфь?
– О, мне нельзя, – сказала она. – Я же кормлю. Так все-таки как вышло, что твоя бабка стерва?
Я сделала еще глоток вина.
– Просто стерва, и все. У нее была очень паршивая жизнь.
Голова Тии запрокинулась, а тело обмякло, прижавшись к Руфи. Я сидела и тосковала по маме, гадая, кормила ли она меня грудью.
– Вы с ней вдвоем живете? – спросила Руфь.
– Ага, – ответила я и, к собственному удивлению, потянулась за косячком. – Я все же попробую.
– А у меня бабушка крутая, – сообщила Руфь, с улыбкой наблюдая за Тией и гладя пальцем ее бровки. – Восемьдесят три, а до сих пор вкалывает на собственной ферме. Соленья закатывает, все как положено.
Я имитировала короткие затяжки Ларри, но выдохнула сладкий дым слишком быстро.
– Подержи его в себе, задержи дыхание! – уговаривал Ларри. – Руфи, все ясно, у нас тут новичок. – Когда я сделала все правильно, он улыбнулся и показал большим пальцем на жену: – Бабка у нее нормуль. А вот мамаша стерва.
– Неправда, – нахмурилась Руфь.
– Вежливые записочки в летний сезон, мягкие игрушки от «Нейман Маркус» для Тии… Но это все ерунда, я тебя прощаю.
Он подался вперед и поцеловал жену. Они целовались так долго, что я перестала глядеть в их сторону и затянулась. Задержала. Выдохнула.
– Я тоже иногда бываю стервой, – тихо сказала я. Они не расслышали – все еще целовались.
– Ну что, словила кайф? – спросил Ларри, помешивая суп.
– Нет, – ответила я, и вдруг плита перекосилась, а жирно блестящий лоб Руфи показался уморительно смешным. – Разве что чуть-чуть. Я точно не знаю.
Руфь нахмурилась:
– Ларри, а это не то дерьмо, которое ты брал у Стива? Я не доверяю этому типу.
– Руфи, ну перестань, – улыбнулся Ларри. – Сегодня же день Вудстока!
Он сунул руку под дашики и поскреб грудь. С его бороды в суп летел пепел.
Руфь покачала головой и вздохнула.
Ужин удался на славу: мускатная дыня, паточный хлеб Руфи, похоронные тефтели из морозилки и суп Ларри из баклажанов по-креольски. Я ела медленно, смакуя взрывы новых вкусов. В разгар ужина Ларри встал из-за стола и настолько смешно показал фламинго, что я чуть не задохнулась. «Все это происходит взаправду!» – подумала я, макая еще ломоть сладкого хлеба Руфи в суп.
– Вы только поглядите на эту самоуверенную лыбу, – сказал Ларри. Я огляделась в поисках лыбы и только потом сообразила, что они глядят на меня, одобрительно улыбаясь.
– У кого, у меня? – спросила я, польщенная.
Потом мы мыли посуду под радио. Руфь, оттирая тарелки, покачивала большим задом в такт музыке.
– «Я человек, да, я только человек и не в силах справиться с любовью к тебе…»
Ларри схватил два пузырька с бабкиными лекарствами и затряс ими, как кастаньетами, крутя бедрами в такт ритму. Я не могла оторвать от него глаз.
– Знаешь что? – спросила я.
– Нет. Что?
– Ты очень сексуальный.
Сказав это, я вспыхнула и закрыла лицо посудным полотенцем.
Руфь прикрыла глаза и покачивалась по-своему сексуально. А затем и я пустилась танцевать! Гости настояли. Сперва, робея, я сделала лишь несколько неуверенных па и помахала руками. Ларри взял меня за руки и повел, и музыка зазвучала внутри меня, уговаривая тело танцевать. Я чувствовала себя свободной, астронавтом в невесомости, Кэрол Бернетт без ее толщинок. Мои длинные роскошные волосы мотались из стороны в сторону.
Ларри куда-то пошел за мороженым. Пес, пробравшийся в дом, слизывал с пола пролитое вино. Я подумала о собаках из приюта в тот день, когда Джек меня изнасиловал. Почувствовала, как он продавился внутрь меня. Как тот грузовик раздавил маму.
– У меня мама погибла месяц назад, – сказала я.
Руфь подняла глаза и ждала, не понимая.
– В аварии. Ее сбил грузовик.
Она отвела меня к дивану, и мы присели. Сперва говорила я, потом она, но важнее слов были прикосновения: ее нога рядом с моей, ее ладонь на моем затылке, уложившая мою голову на плечо Руфи. Другой рукой Руфь обняла меня за плечи и крепко обнимала в самых тяжелых местах рассказа.
Когда вернулся Ларри, он опустился возле меня на колени и принялся гладить по щеке, когда Руфь сказала ему о моей маме.
– Ничего, ничего, – повторял он, и его прикосновение тоже утешало меня – теплые, обтянутые загрубевшей кожей костяшки пальцев, смахивавшие слезы, мягко пробегавшие по моему толстому лицу.
Где-то посреди ночи я проснулась на полу в коридоре. Тело затекло, голова разламывалась. «Они меня бросили», – подумала я.
В гостиной у окна послышался вздох.
Белесая тень двигалась вверх и вниз, складываясь и разворачиваясь, как цветок в ускоренной съемке. Постепенно трезвея, я смотрела на их союз, на их целостность. На секунду я увидела моих родителей – то, чем должны были заниматься мама с папой, ту целостность, которая должна была соединять их.
А потом близость ушла. Эта потеря и свела маму с ума.
– Я хочу, я хочу… – повторяла Руфь. Затем у Ларри занялось дыхание, и они застонали и вцепились друг в друга, раскачиваясь как одно целое. Я лежала на полу, дрожала и гадала, как яд, который впустил в меня Джек Спейт, может быть тем же, что Ларри выпустил в Руфь? Как Руфь могла этого хотеть?
