Дотти рухнула на матрас и вытерла лицо о простыни. Не без труда она перевернулась на спину, и мы лежали бок о бок, животами вверх.
И молча смотрели в потолок.
– Дотти, – начала я.
Ее пальцы пробежались по моей руке:
– М-м?
– Ты любила отца своего ребенка?
Она засмеялась:
– Отцом стал один из парней на поле, где я ошивалась. Они разрешали мне сыграть с ними в футбол, если я потом им дам. Или отсосу. Я потом с двумя-тремя уходила в лес. Они были старше, но боялись идти по одному. Стояли вокруг и смотрели. Острили на мой счет прямо посреди процесса.
Мне захотелось, чтобы она замолчала.
– А мне было наплевать. Я смеялась над ними. Иногда я заставляла их покупать мне содовую или еще что-нибудь, прежде чем дать, – Дотти потерлась о мое плечо, затем потянулась и выключила лампу. Сперва она ворочалась, потом затихла. Ее дыхание стало предсказуемо-ровным. С каждым ее вздохом мы обе то приподнимались, то проваливались.
– Мы киты, – вслух сказала я.
Я ожидала ответа, но Дотти молчала.
В темноте, рядом со спящей, мой прояснившийся разум прокручивал события дня. «Ну, я ей устрою», – услышала я голос Эрика. Я представила его в нашей комнате, как он хватает мамину картину из шкафа и рвет ее, проламывает пинком. Он делает это снова и снова и не останавливается.
Я не могла спать и не могла просто лежать и слушать храп Дотти. Я вытянула руку – ту самую, которая делала ей это. Онемевшая рука до сих пор не вполне отошла. Она пахла ее сексом. Дотти обманула меня. Теперь я стала такой же, как она.
В кухне в ящике со столовыми приборами я нашла нож-пилу. Лучше боль, чем онемение чувств, подумала я. Боль станет облегчением. Я лишилась маминой картины, мне некуда пойти. Если Киппи когда-нибудь почувствует ко мне расположение, она достанет пистолет и…
Я приложила гофрированное лезвие к запястью и провела раз, другой – но легонько. На третий раз осталась царапина. Я ее скорее увидела, чем почувствовала. Тоненькая красная черта застала меня врасплох.
И тут я увидела фотографию, которую Дотти спрятала от меня за тостер. Малыш Бастер смотрел на меня с милой и таинственной улыбкой, и у меня не хватило мужества на самоубийство.
Вместо себя я убила ее рыб – по два булька «Хлорокса» на аквариум. Они пропустили отравленную воду через жабры и упокоились на боку.
Спустившись на улицу, я барабанила пальцами и пила кофе, пока португальская семья совещалась насчет моего предложения. Четыреста долларов из денег Артура Мьюзика лежали на прилавке, как при игре в «Солитер».
Наконец они подошли ко мне втроем – жюри присяжных, вынесшее вердикт.
– Леди, вы же можете подождать до завтра и поехать на автобусе. В Нью-Йорке сделаете пересадку, – посоветовал таксист. – Это будет гораздо дешевле.
– Я хочу уехать немедленно, – возразила я. – В этом все дело.
– На это уйдет тринадцать-четырнадцать часов. Мы не доберемся туда раньше трех часов пополудни.
Я кивнула.
– И это не считая остановок по нужде – и отдыха, если мне понадобится вздремнуть.
Я снова кивнула.
Двое обеспокоенно покачали головами, но таксист пожал плечами и улыбнулся:
– Ладно, поехали.
Он глядел на меня, а не на деньги.
Глава 16
Я сидела в темноте на заднем сиденье такси, глядя на двойное ожерелье фонарей на шоссе, к которым мы постоянно приближались. Под нами ровно скрипели покрышки. Водитель не разговаривал.
Радиостанции в приемнике сменялись сами: госпел, рок, женщина, горячо рекомендовавшая самогипноз. Где-то возле Харрисбурга проповедник пообещал нам спасение голосом настолько резким и убедительным, что от него завибрировало такси. Затем на прямом участке дороги он куда-то уплыл, сменившись треском помех, и вернулся испанской музыкой. Когда недалеко от Филадельфии таксист остановился, я попросила не выключать мотор и ждала в машине – с запертыми дверями и включенным радио. Я не желала думать о том, где я или куда еду. Я хотела только сидеть в темноте, дремать и слушать радио.
К утру мы наконец выехали из Пенсильвании.
Рассвет был слабым и серым. Скоро проснется Дотти, увидит, что я сделала… Я надеялась, что «чудо» у Эрика распухнет и помешает ходить. Я надеялась, что сделала его бесплодным.
– Так зачем вы все-таки едете аж на Кейп-Код, леди? – Я так и подскочила, когда в машине будто из ниоткуда раздался голос водителя.
Конкретно зачем, я не знала, но поймала себя на том, что разглядываю царапину от ножа на запястье.
– По личным делам, – ответила я. – У меня встреча с друзьями.
– А куда вам нужно на Кейп-Коде?
– В смысле?
Он дотянулся и выключил радио.
– Ну, насколько далеко?
– О… до самого океана.
Его смех был оскорбительным.
– Леди, весь Кейп-Код возле океана. Кейп-Код – это же множество городков. Разве вы там никогда не бывали?
– Конечно, бывала! Вот еще тоже мне!
– Ну а где живут ваши друзья?
– Я… Мы еще не решили, где остановимся.
– А как вы тогда узнаете, где с ними встретиться?
– Слушайте, ну, забыла я название места. Потом вспомню. Не надо по этому поводу волноваться, ладно?
Таксист улыбнулся мне в зеркале.
– Хорошо, леди, – сказал он. – Не торопитесь. У вас еще девять часов на раздумья.
На тротуаре вдоль шоссе серебрился туман – зеркало, протянувшееся на многие мили. Как раз раздумий мне хотелось меньше всего.
– Моя подруга рассказала, что вы однажды приняли роды в этом такси, – сообщила я.
– Да, было дело, – засмеялся он. – Не напоминайте.
Щитки от солнца были украшены открытками с изображениями святых, на приборной доске прилеплена пластмассовая Мария на магните, а вокруг зеркала заднего вида дважды обмотаны четки. Свисавшее распятие раскачивалось взад-вперед. Ритмичное движение убаюкивало – хотелось смотреть и смотреть.
– Я так понимаю, вы верующий? – спросила я.
Таксист сбросил скорость и с подозрением оглянулся:
– Конечно, я верю в Бога, – сказал он. – Господи, кем вы меня считаете? А вы разве не веруете?
– А как же. В Бога, зубную фею и Джимми Крикета.
Он нахмурился в зеркало и укоризненно погрозил пальцем:
– Не нужно так говорить, леди. Бог заботится о вас и обо мне.
В наступившем молчании мы закурили. Водитель курил «Тру». Дотти называла его имя, но я не запомнила. Просто какой-то паттерн: рыбки Дотти, ребенок Риты Спейт – я убиваю всех, кого любят люди. Вполне возможно, что я и маму подтолкнула к такому решению – лучше умереть, чем жить с дочерью-чудовищем.
