– Я имею в виду, о чем вы думали, когда она доводила вас до оргазма. Вам становилось очень хорошо, и вы думали о…
– Ларри и Руфи. Я думала о той ночи, когда проснулась, а они занимались этим самым на полу в бабкиной квартире. Я, кажется, даже постанывала, как Руфь. Я… представляла, что Руфь – это я, а Ларри… То есть вы хотите сказать, что я не лесбиянка?!
Доктор Шоу прочитал мне лекцию о том, что гомосексуальность – это ориентация, а не выбор стиля жизни, и что мне, возможно, стоит задуматься, был ли мой гнев на Дотти или мистера Пуччи за то, что они такие, симметричным ответом. Доктор Шоу был ходячим «возможно»: это было одно из его любимых слов.
– Нет, Долорес, ваши паттерны, насколько я могу судить, указывают на безусловное влечение к мужчинам. Возможно, обильная съеденная пища и Дотти действительно приглушили ваш гнев, ввели вас в состояние эмоционального онемения, и в этом пассивном состоянии вы…
Он постоянно превращал свои фразы в маленькие тесты, ожидающие заполнения.
– Я ей позволила продолжать?
– Правильно. Вы просто разрешили себе один раз.
– Да, но я…
– Что – вы?
– У меня же был… я испытала… ну, вы поняли.
– Скажите. Произнесите это слово. Вы испытали…
– Я не хочу это говорить.
– Почему, Долорес?
– Потому что не хочется это говорить, ясно? Разве вы не твердите мне всегда быть честной со своими ощущениями?
– Мне просто любопытно. Я слышал, как вы часто повторяете фразу «твою мать». Это сердитое выражение, если задуматься, не правда ли? Обычно вы произносите его в гневе. Мне просто стало интересно, почему ругательства легко слетают у вас с языка, но при этом вы не можете произнести слово «оргазм».
– Почему это не могу? Могу! Оргазм. Вот. Довольны?
– Да, доволен. Спасибо.
– Пожалуйста. Пф!
– Вернемся к вашему вопросу. Я бы ответил – нет, ваш оргазм в ту ночь не делает вас лесбиянкой. Стимуляция приятна даже людям с клинической депрессией. Пальцем, языком. Трение не является специфически мужским или женским, оно просто трение.
Доктор Шоу улыбнулся и заложил прядь золотистых волос за ухо.
– Естественно, сексуальный оргазм придал вам сил, вырвал из пассивного, апатичного состояния. И вы почувствовали…
– Что меня поимели! – крикнула я. В последовавшей тишине я слушала отзвук только что сказанного, а доктор Шоу изучал выражение открытия на моем лице.
– Что вас поимели, – повторил он. – Кто?
– Ну кто, она, наверное. Но прежде всего – он.
– Кто?
– Эрик, кто же еще! Какое право у этого ублюдка было делать из меня посмешище? Я кричала ему прекратить, а он…
– Что? О чем вы подумали?
– Это из-за него я убила рыбок? Чтобы отомстить Эрику?
– Да?
– Да!
– Ну конечно, из-за этого.
Я встала и отошла к окну. Смотрела вдаль на белые барашки волн, на косой ледяной дождик, сыпавшийся на корпус Б. Слезы текли и капали со щек.
Я повернулась к доктору Шоу.
– Не могли бы вы перестать повторять «ну конечно» через каждое слово? Для меня все это ново, а ваши «конечно» заставляют меня почувствовать себя дурой.
– Ну конечно, – сказал он, – разумеется. Кто вас еще поимел, Долорес? За столько лет? Пожалуйста, назовите весь список.
У меня кровь прилила к голове.
– Вы знаете, кто.
– Скажите мне.
– Джек Спейт!
Он серьезно кивнул.
– Кто-нибудь еще?
– Да все! В школе другие ученики, мой отец, моя…
– Кого вы сейчас хотели назвать?
– Никого.
– Вы уверены?
– Абсолютно.
Честно говоря, я начала сотрудничать с доктором Шоу отчасти потому, что немного влюбилась в него. В корпусе, когда гасили свет на ночь, я визуализировала, как расшнуровываю его экологические ботинки, расстегиваю пуговицы и молнию. Лежа на койке и стараясь не слушать булькающий храп старухи Деполито в соседней палате, я живо представляла его обнаженную грудь и позволяла своим пальцам бродить по ней. В палатах здорово топили – жара была не влажной и сексуальной, а как из печи: от такой закладывает нос и начинает болеть голова. Жар поднимался из решетки радиатора между моей кроватью и стеной, а я тихо лежала, и мои пальцы становились доктором Шоу. «Трение – это всего лишь трение, – рассуждала я. – Ну и какого хрена?»
Иногда я угадывала, к чему ведет доктор Шоу, и наотрез не соглашалась с ним, испытывая от этого чувство глубокого удовлетворения: разве хоть раз люди, имевшие власть над моей жизнью, делали эту самую жизнь лучше?
– Вы можете назвать что-нибудь, что за время этой затеи с Кейп-Кодом вас успокоило? – спросил он меня в конце одной сессии, заканчивавшейся ничем (мы целый час жевали мой вояж к самоубийству).
– Пончики с лимонной начинкой, купленные мной по дороге, – ответила я. – Пончики были просто замечательные.
Он вздохнул и уставился в потолок.
– А я считал, с этим мы уже разобрались. Откуда идет ваш импульс к перееданию? Какой здесь был паттерн?
Я нетерпеливо засопела, как своевольный ребенок, и отбарабанила то, что он хотел услышать:
– Я ела, потому что злилась.
– А после съеденных пончиков вы успокоились?
Я вытаращила глаза:
– Нет.
– Тогда, пожалуйста, ответьте на мой вопрос серьезно.
Я знала, к чему он клонит: ему надо, чтобы я приподняла ту мертвую китиху и посмотрела, не спрятана ли под ней моя мать. Он всегда во всем искал мою мать.
– Какой был вопрос? – поинтересовалась я. – Я забыла, о чем вы меня спрашивали.
– Я просил вас определить момент, когда на Кейп-Коде вам стало легко. Хорошо. Свободно.
– Свободно? – Слово невольно заинтересовало меня.
Он кивнул:
– Свободно.
– В воде, наверное… В океане.
– А-а, – протянул он. – Продолжайте.
– Что продолжать-то? Мне просто понравилось, как там было.
– А что именно вам в этом понравилось? – доктор Шоу подался вперед. Я даже почувствовала запах листерина.
– Плавать, – ответила я. – Чувствовать себя невесомой. И нырять. У нас, кстати, время истекло.
Он дотянулся до стола и повернул часы к стене, отчего я запаниковала.
– Почему вам понравилось под водой, Долорес? Что в этом хорошего?
Когда его волновало то, что я говорила, волосы у него немного топорщились.
