– Неправда.
– Правда, правда. Ты даже поставила условие для наших сессий – мы ее не критикуем. Стоит разговору зайти о Бернис Прайс, ты превращаешься в Роуз Мэри Вудс.
– Идите вы на хрен! – вскинулась я.
– Ого, это уже гнев. Почему ты сердишься, Долорес?
– Я не сержусь. Есть разница между ложью всей стране и уважением к мертвым.
– Да? – удивился доктор Шоу. – Поясни.
– Хватит об этом.
– Нет, поясни.
Я встала.
– Не надо на меня смотреть таким всезнающим взглядом. Я не желаю этого слушать.
– Конечно, конечно. Ты совершенно свободна и можешь…
Больше всего у доктора Шоу раздражал пневматический доводчик у двери. Невозможно было выскочить из кабинета, хлопнув дверью: максимум, чего удавалось добиться, – мягкого шипения.
Я мстительно подумывала не появляться следующим вечером в бассейне, но решила не искушать судьбу. У доктора Шоу были способы свести счеты.
– А что Долорес? – спрашивал он на групповой сессии в Доме Поддержки. – Кто-нибудь хочет что-то о ней сказать?
Первой вечно выскакивала миссис Деполито: выпучив глаза, она визгливо выкрикивала какое-нибудь обвинение.
Когда я пришла, доктор Шоу уже мерил кролем бассейн.
– Привет, – сказал он, подплыв ко мне, когда я спустилась в воду.
– Привет, – ответила я еле слышно.
– Хочу извиниться, что рассердил тебя вчера.
Я оттолкнулась от бортика и поплыла на спине, пытаясь припомнить, когда он передо мной извинялся. Уже четвертый год просить прощения приходилось сугубо мне.
Он подплыл – тоже на спине – и лег на воду.
– А, – произнес он, – приятно, правда?
– Угу.
– Ты меня прощаешь?
– Наверное.
– Хорошо. Потому что даже когда мы спорим, я тебя очень люблю. Ты это знаешь, Долорес? Разногласия не отменяют материнской любви к дочери. Материнскую любовь ничто не в силах поколебать.
– Я знаю, – сказала я.
– Я люблю тебя, Долорес.
– Я тебя тоже, мамочка.
Некоторое время мы плыли молча. Неожиданно он вынырнул, сделав под водой сальто, и заявил:
– У тебя уже начались менструации, и это прекрасно, потому что теперь я могу любить тебя и как подругу. Как равную. Ты уже не малышка, которую мне всегда нужно было защищать. Теперь мы можем общаться откровеннее, делиться женскими секретами.
Я взглянула на него, но промолчала и немного отплыла на спине в сторону.
Мне вспомнился рассказ Джанет Норд о первой менструации, как мать повезла ее в ресторан отмечать это событие. Вспомнилось и то, как у меня начались месячные – в тот вечер мама назвала папу шлюхой, а он ее за это избил, распахнул заднюю дверь и подбросил в воздух волнистого попугайчика Пети. Иногда я думала, что мать любила глупую птицу больше меня. Или что не замечала меня, а замечала одного только Пети. В тот вечер, после бегства на велосипеде, я хотела поддержать маму, помочь ей, но, как оказалось, сделала только хуже. Плывя с закрытыми глазами, я живо вспомнила, какое у нее стало лицо при виде красного пятна на моих розовых шортах. Мать первая увидела, что у меня менструация. Кровь между моих ног ее рассердила, вызвала злые слезы.
Когда я вынырнула, доктор Шоу оказался рядом.
– Ты знаешь, о чем я хочу поговорить? – спросил он.
– О чем?
– Я хочу поговорить о Джеке.
– А я не хочу, – я поплыла быстрее, сразу отмахав половину бассейна.
– О, перестань, – сказал он, нагоняя меня. – Не будь такой старомодной ворчуньей! Согласись, что Джек красавец. Его тело…
– Заткнись! – сказала я.
– Слушай, Долорес, если я твоя мама, это не значит, что я не испытываю определенных ощущений, глядя на мужчин.
– Перестань! Зачем ты это делаешь?
– Потому что я сексуальна.
Я развернулась к нему лицом.
– Шлюха ты, – заявила я. – Вот ты кто.
– Неправда.
– Нет, правда!
– Ничего подобного. Почему ты так говоришь?
– Потому что это правда! Его обзывала шлюхой, а сама…
– Кого? Кого я обзывала?
– Никого, забудь, – я нырнула и поплыла вдоль дна. Но беда с ныряниями в том, что рано или поздно приходится выныривать.
– Почему это я шлюха, Долорес? Потому что после выхода из клиники я встречалась с другими мужчинами? Вряд ли это делает меня…
– Да кого волнуют твои дебильные свидания? Я же тебе сказала – забудь, оставь эту тему.
– Не оставлю я этой темы, нельзя обозвать кого-то шлюхой и заявить – забудь! Это из-за Джека? Потому что мне нравилось на него смотреть и тешиться фантазиями?
Я заставила себя промолчать.
– Долорес, я никак не могла узнать, я понятия не имела, что он собирается… – Она потянулась взять меня за руку, но я выдернула руку.
– Врешь! Ты мерзкая шлюха и лгунья, меня от тебя тошнит!
– Почему же я лгунья-то? Может, объяснишь?
– Потому что я тебя раскусила! Потому что я не такая дура, как тебе кажется!
– Что ты там еще раскусила?
– Я знаю, чем вы занимались наверху, когда она была на работе!
– Кто был на работе?
– Рита!
– А чем мы занимались?
– Не строй из себя невинность! Я вас слышала!
– И что мы делали?
– Танцевали. Смеялись. Трахались! Не трудись отрицать, я же слышала скрип пружинного матраса! Ты позволяла ему трахать себя, когда бы он ни… а еще…
– Что – еще, Долорес?
– А еще он… Мои ноги! Он все время трогал меня за щиколотки, за ступни… А потом отвез в тот лес и просто… Те собаки… Каким бы образом я могла… Я даже не… Это было так больно, а он делал больно снова и снова! Я так испугалась, а он просто… А ты!..
Мои руки, мои кулаки бешено залетали от вырвавшегося наконец на свободу гнева. Я лупила ее, дубасила, вдалбливала в нее правду.
– Ты мне покупала еду, а я ела, сидела в своей комнате и ела, глотала правду, жрала твою грязную тайну! «Ох, и толстая же ты», – сказал тот старый козел докторишка, когда ты сидела в приемной. Разожралась! Раскабанела! Разжирела на твоем вранье, от которого мне уже плохо! Мне плохо, мама! Мне очень плохо! – Мой голос превратился в стон, звучащий где-то рядом: – …А ты все пыталась от меня отделаться. Заставила меня пройти осмотр и отправила в колледж такой, как я была, чтобы избавиться от меня и уже без помех… А потом ты взяла и умерла, умерла навсегда, а мне как прикажешь… Ненавижу тебя, зараза! Ну и что, что ты сдохла? Что с того? Не стану больше хранить твой поганый секрет! Мне плохо… Он мне сделал так больно, мама! Он продолжал делать мне больнее и больнее, мама, и я не стану больше глотать твою ложь…
